Маленкова убрали с поста главы правительства, перевели в заместители, дали еще пост министра электростанций, но, главное, оставили членом президиума ЦК. Его падение доставило удовольствие партийному аппарату: при Маленкове правительство чувствовало себя слишком уверенно и не так заискивало перед ЦК.

Хрущеву важно было отделаться от Маленкова, а Молотов-то говорил искренне. Вячеслав Михайлович, в отличие от многих своих соратников, не носил маски. Он действительно думал то, что говорил. Все это у него в голове крепко засело.

Анатолий Добрынин, будущий посол в Соединенных Штатах, тогда еще начинал дипломатическую карьеру и имел удовольствие наблюдать своего министра с близкого расстояния: «Молотов был убежденным коммунистом. Он верил в окончательную победу коммунизма и старался ее приблизить. И он не принимал политики мирного сосуществования. Он исходил из того, что коммунисты ведут борьбу против империализма и столкновение неизбежно».

И до конца жизни Молотов так и не принял идею мирного сосуществования. Злился и возбужденно говорил: «Если коммунизм и империализм могут мирно сосуществовать, то зачем мы живем? Мы же сражаемся за победу коммунизма — значит, этот лозунг есть обман и самообман».

В 1955 году в Сан-Франциско отмечалось десятилетие ООН. Приехал Молотов. Его переводчик заболел, и к министру прикомандировали Добрынина. Из Нью-Йорка в Сан-Франциско Молотов поехал на поезде, чтобы посмотреть Америку. Ему понравилось то, что он увидел. Но он сделал неожиданный вывод: «Пожалуй, Америка ближе всего стоит к коммунизму».

Приехали в Чикаго. Народ высыпал на перрон, чтобы посмотреть на Молотова. Много было эмигрантов из Европы, настроенных враждебно. Они стали выражать свои чувства. Вячеслав Михайлович недоуменно спросил, что это означает. Посол поспешил ответить, что это они его приветствуют. Добрынин промолчал, чтобы посла не подводить. Молотов сказал, что у американцев все-таки странная манера приветствовать…

Молотов регулярно посылал телеграммы в Москву. Но как их зашифровать? Шифровальной машины не было, шифровальщик работал с книгами. Но боялись, что американцы могли вмонтировать какое-то устройство в потолок, чтобы оттуда все видеть. Поэтому шифровальщик работал с телеграммой лежа на кровати, а четверо дипломатов держали над ним большое одеяло, чтобы с потолка ничего нельзя было увидеть. Советской делегации казалось, что за ней постоянно подглядывают.

В Москву Молотов возвращался на пароходе. Каждое утро повторялась одна и та же сцена. Молотов был крайне непритязателен в еде. На завтрак удовлетворялся кашей. Каждое утро личный повар министра отправлялся на камбуз варить кашу, за ним шел полковник Александров, начальник охраны, в данный момент охранявший кашу, и Анатолий Добрынин в роли переводчика.

На камбузе повар предлагал свои услуги:

— Мы сварим любую кашу для господина Молотова, только скажите какую.

Советский повар твердо отвечал:

— Нет, у меня своя каша.

Он что-то варил, потом заворачивал котелок, чтобы каша не остыла, и они втроем торжественно несли эту кашу Молотову.

Главными в его поведении были несгибаемость, нежелание пересматривать свои позиции. Кому-то эти качества могут нравиться. Но в политике они приносили стране чистый ущерб. Потому что наталкивались на такую же нетерпимость и упорство. В Вашингтоне у Молотова появились достойные партнеры — столь же твердолобые.

На встрече с государственным секретарем Джоном Фостером Даллесом Молотов стал говорить, что США проводят враждебную политику, окружают Советский Союз кольцом баз. Даллес ответил: «Да мы еще больше баз поставим! Вы же сами говорите, что ваша цель нас разрушить, но уверяю вас, что мы не станем этого ждать сложа руки!»

Мышление Даллеса носило на себе печать пуританского воспитания. Прежде чем стать адвокатом, он много лет был миссионером. Успешная политика, с его точки зрения, могла быть основана только на прочных этических принципах. В коммунизме он видел угрозу христианской культуре Запада. Между Молотовым и Даллесом было нечто общее: оба готовы были сражаться до последнего.

Хрущев говорил: «Даллеса мы считали человеком, лишенным здравого рассудка, опьяненным, парализованным злобой… Найти соглашение, о чем-то договориться с Даллесом было невозможно». Американцы были такого же мнения о Молотове. Хрущев хотел проводить более гибкую политику, но влияние Молотова было еще очень ощутимо. По его настоянию в мае 1955 года Советский Союз аннулировал очень выгодные для нашей страны дружеские договоры с Англией и Францией, подписанные в годы войны. Это был резкий ответ на то, что Англия и Франция ратифицировали соглашение о Западноевропейском союзе — организации, никогда не игравшей заметной роли.

Молотов возражал против вывода советских войск из Австрии. Он считал, что советские войска должны оставаться там, где они оказались в 1945 году. Переговоры шли с 1949 года, но только в 55-м Хрущев согласился подписать мирный договор с Австрией, понимая, что дальше тянуть невозможно.

В апреле 1955 года в Москву прилетела представительная австрийская делегация. После приема, когда гости ушли, Хрущев неожиданно устроил разнос мидовцам за отсутствие инициативы, вспоминал посол Ростислав Александрович Сергеев. Обратившись к первому заместителю министра иностранных дел Василию Васильевичу Кузнецову, Хрущев спросил: «Для чего мы вас направили в МИД? Не для партийного ли руководства? А вы плететесь за министром, который все время говорит вам, что не надо торопиться. Может быть, верность работников МИД важнее партийности?»

Дипломаты были поражены открытой критикой Молотова…

Хрущев отказался от прав на военно-морские базы в Китае и в Финляндии. Молотову это категорически не нравилось. Советская военная база находилась рядом с Хельсинки. Хрущев вспоминал: «Наш посол в Финляндии докладывал: когда поезд из Хельсинки проходил по территории нашей военной базы, то в вагонах закрывали шторами окна, предупреждали, чтобы никто не выходил из вагонов и не выглядывал, выключали свет. Естественно, это вызывало страшное раздражение и негодование у финнов. Если мы хотели дружбы с Финляндией, ее укрепления, то на такой основе на нее нечего было и рассчитывать. Наша военная база угрожала своими пушками Хельсинки, мы каждый день подвергали самолюбие финнов болезненным уколам. Что можно сделать хуже?»

Хрущев спросил у Жукова:

— Слушай, Георгий, ты скажи, наша база в Финляндии представляет какую-то ценность?

Жуков, сдвинув брови, сурово посмотрел на первого секретаря ЦК:

— Знаешь, правду говоря, никакой. Что эта база может сделать?

— А если не будет этой базы, может возникнуть нам угроза со стороны финнов?

— Никакой.

Жуков с Хрущевым были правы. Финляндия была и осталась самой расположенной к России страной в Европе.

В Москве впервые всерьез заговорили о возможности сокращения вооружений и договоренностей с Западом в вопросах вооружений. Теперь уже сам Хрущев был готов отказаться от идеи неизбежности войны.