x x x

Помощь так и не явилась. Закодированные сообщения не были поняты, Сальвадор Медина ничего не заподозрил, «сестры Лариос» оставались верны своему хозяину. Не тальковая ли это верность, думал я, и не балуются ли эти женщины, помимо швейных, иными иголками?

Я довел рассказ до моего приезда в Бененхели, и с мольберта, баюкая пустоту, уже смотрела на меня моя мать. Мы с Аои почти не разговаривали; со дня на день мы ждали конца. Порой среди этого ожидания я молча вопрошал портрет матери в надежде получить ответы на великие вопросы моей жизни. Я хотел знать, была ли она любовницей Миранды, или Рамана Филдинга, или кого бы то ни было еще; я просил дать мне доказательство ее любви. Она ничего не отвечала – только улыбалась.

Часто я смотрел на работающую Аои Уэ. На женщину, которая была мне такой близкой и такой чужой. Я мечтал встретиться с ней позже, когда мы чудесным образом спасемся, на открытии выставки в какой-нибудь другой стране. Бросимся мы друг к другу – или посмотрим и пройдем мимо, не подав виду, что узнали? После ночной дрожи и ночных объятий, после тараканов что мы будем значить друг для друга – все или ничего? Может быть, хуже, чем ничего; может быть, каждый из нас напомнит другому о худшем времени в нашей жизни. И мы почувствуем взаимную ненависть и в ярости отвернемся друг от друга.

x x x

О, я в крови, я весь в крови. Кровь на моих трясущихся руках и на моей одежде. Кровь пятнает страницы, на которых я сейчас пишу. О вульгарность, о пошлая недвусмысленность крови. Как она безвкусна, как бессодержательна… Я вспоминаю газетные сообщения о зверствах, о невзрачных служащих, оказывающихся жестокими убийцами, о гниющих трупах, обнаруженных под половицами спальни или под дерном лужайки. Вспоминаю фотографии уцелевших – жен, соседей, друзей. «Еще вчера мы жили богатой и разнообразной жизнью, – говорят эти лица. – И вот случилась эта мерзость; теперь мы не более, чем ее принадлежность, мы статисты в кровавой драме, не имеющей к нам отношения. Нам и присниться не могло, что подобное может иметь к нам отношение. Мы раздавлены, уплощены, сведены к нулю».

Четырнадцати лет достаточно, чтобы возникла новая генерация; или чтобы произошла регенерация. За четырнадцать лет Васко мог бы выщелочить из себя горечь, мог бы очистить душу от ядов и вырастить новый урожай. Но он увяз в трясине былого, насквозь промариновался в желчи и унижении. Он тоже был узником в этом доме, ставшем величайшей глупостью его жизни, он по своей воле угодил в ловушку собственной несостоятельности и неспособности сравняться с Ауророй; он был пойман невыносимой для слуха петлей обратной связи, пронзительной петлей воспоминаний, голосивших все громче и громче, пока от их звука не стало лопаться и трескаться все подряд. Барабанные перепонки; стекло; жизни.

То, чего мы страшились, настало. Прикованные цепями, мы ждали; и вот оно наконец. Когда я довел повествование до рентгеновской комнаты и Аурора скинула с себя последние ошметки плачущего всадника, в полдень Васко явился к нам в своем султанском облачении и черной шапочке[157], бренча висящими на поясе ключами, держа в руке револьвер и мурлыкая тальковую песенку. Похоже на бомбейскую версию ковбойского фильма, подумал я. Решающая стычка средь яркого дня, правда, только один из нас вооружен. Бесполезно, Тонто. Мы окружены.

Лицо у него было темное, не такое, как раньше.

– Не делайте этого, – сказала Аои. – Вы будете раскаиваться. Прошу вас.

Он повернулся ко мне.

– Госпожа Химена хочет остаться в живых, Мавр, – проговорил он. – Неужто не бросишься ее спасать? Неужто не будешь драться за нее до последнего вздоха?

Солнце падало на его лицо узкой полосой. Глаза у него были розовые, рука с револьвером дрожала. Я не понимал, о чем он говорит.

– У меня нет возможности драться, – ответил я. – Но если снимешь с меня цепь и положишь пистолет, тогда будь уверен: я сражусь с тобой за наши жизни.

Из-за астмы мой голос звучал как рев осла.

– Настоящий мавр, – сказал Васко, – должен броситься на обидчика своей дамы, даже если это означает его неминуемую смерть.

Он поднял пистолет.

– Прошу вас, – сказала Аои, вжимаясь спиной в стену из красного кирпича. – Мавр, ну же.

Однажды в прошлом женщина просила меня умереть ради нее, но я выбрал жизнь. Теперь меня просили снова; просила более достойная, которую я, однако, любил меньше, чем первую. Как мы цепляемся за жизнь! Если я кинусь на Васко, это продлит ее жизнь лишь на мгновение; но каким же бесценным казалось ей это мгновение, каким нескончаемо длительным, как она молила о нем, как презирала меня за отказ подарить ей эту вечность!

– Мавр, прошу вас, пожалуйста. Нет, подумал я. Нет, не хочу.

– Поздно, – весело сказал Васко Миранда. – О вероломный и трусливый Мавр!

Аои вскрикнула и бесцельно бросилась бежать через комнату. В какой-то миг верхняя часть ее тела оказалась заслонена картиной. Васко выстрелил всего один раз. Пуля пробила холст над Аурориным сердцем и вошла в тело Аои Уэ. Она тяжело повалилась на мольберт, схватившись за него руками, и был такой момент – представьте себе это! – когда ее кровь потекла сквозь рану в груди моей матери. Потом портрет упал вперед, ударился об пол правым верхним углом рамы, перевернулся и лег лицом вверх, обагренный кровью Аои. Та, напротив, рухнула лицом вниз и больше не двигалась.

Картина была испорчена. Женщина была убита.

Итак, не она, а я выиграл это мгновение, столь необъятное в предвкушении, столь краткое в воспоминании. Я отвел полные слез глаза от распростертого трупа Аои. Я повернулся к моему убийце лицом.

– Плачь же, как женщина, – сказал он мне, – о том, чего ты не умел защитить, как мужчина.

Потом он попросту лопнул. Из недр его тела послышалось бульканье, его задергало, словно невидимыми бечевками, и потоки его крови смели все плотины, они хлынули у него из носа, рта, ушей, глаз. – Клянусь, именно так! – Кровавые пятна стали расплываться по его мавританским шароварам, спереди и сзади, и он плюхнулся на колени в натекающую из него смертельную лужу. Была кровь, и еще раз кровь, кровь Васко смешалась с кровью Аои, кровь плескалась у моих ног, текла под дверь и капала вниз, сообщая новости Аврааму и рентгеновским лучам. – Вы скажете, передозировка наркотика. Одна лишняя игла в руку, и тело не выдержало, дало течь в дюжине мест. – Нет, это было другое, из прежних времен, та, старая игла, игла воздаяния, проникшая в него еще до того, как он совершил преступление; или (и) это была сказочная игла, осколок льда, оставшийся в его жилах после встречи со Снежной Королевой, моей матерью, которую он любил и которая свела его с ума.

Умирая, он упал на портрет моей матери, и вытекающая из него кровь залила полотно. Аурора тоже была утрачена безвозвратно, она так и не заговорила со мной, так ни в чем и не призналась, так и не дала мне то, в чем я нуждался, -свою безусловную любовь.