Первый экзамен Головнин держал той же осенью 1826 года. Из Архангельска пришли два новых 74-пушечных корабля. Привел их командир «Азова», капитан 1 ранга Михаил Лазарев. Осматривая «Азов», Головнин восхищался инициативным командиром. Многое переделал Лазарев по своим чертежам в Архангельске, но с пользой для дела.

Достоинства «Азова» доложили царю. Сомневаясь, он приказал:

— Пускай Адмиралтейств-коллегия перепроверит те похвалы.

Комиссия собралась знающая. Ушаковец вице-адмирал Пустошкин, генерал-интендант Головнин, капиталкомандор Федор Митьков, другие важные чины. Проверяли дотошно, пять дней. То был экзамен для Головнина. На всех кораблях комиссией «найдена должная исправность, а что касается до корабля „Азов“, то комиссия, входя в подробное рассмотрение устройства оного по силе означенного предложения г. начальника Морского штаба, нашла многие устройства действительно отличными, ибо расположение и части того корабля отделаны отменно удобно и полезны для флота, которым и списание комиссия вскорости за сим имеет представить вместе с чертежами».

Похвала ублажала, но на сердце у генерал-интенданта было неспокойно. Наступала осень, подходил срок баллотировки на звание контр-адмирала. Но Головнин знал наверняка, что Адмиралтейств-коллегия не простит ему многие дела.

— Тебе служба моя известна, — советовался Головнин с Рикордом, — тридцатъ шесть годков, тридцать одна кампания. А нынче голоса-то тайные, а недругов тьма. Один шар черный и все коту под хвост, пиши рапорт об отставке. Они все мне припомнят, спуску им не давал. А у меня Авдотья Степановна на сносях. С Гулынок подати нищенские, столовых денег меня лишили. Кругом обман. В департаменте положенные триста моих книг не отдали, по авторству, все было бы подспорье.

— Что же ты надумал?

— Дорога одна, — сдвинул брови Головнин, — переименоваться в генерал-майоры. Бог с ними, с чинами. Флоту все одно служить буду, авось помянут когда. Николи шею не гнул, а нынче нужда.

— Значит, с морем врозь?

— Шалишь, брат, вот оно, у ног моих, — Головнин кивнул в распахнутое окно на Кронштадтский рейд, — навеки прикипел к нему…

Сказал, как отрезал. Из рапорта Головнина начальнику Морского штаба: «Состоя по флоту третьим капитаномкомандором, вероятно, и я должен был баллотирован в предназначенном баллотировании, к которому в числе прочих назначено несколько членов коллегии и контр-адмирал граф Гейден.

С коллегией по должности моей я нахожусь в беспрестанных сношениях, часто получал от нее неправильные предписания и замечания, по коим вынужденным находился протестовать, а как вверенная мне экспедиция управляется одним лицом, то действия коллегии не могу иначе почитать как неблагорасположением некоторых из ее членов ко мне лично. Граф же Гейден, как известно вашему превосходительству, по следствию, мною произведенному, был отозван от важного поста, предан суду и найден виновным в упущении должности.

Не предполагая никакой унизительной для человека мстительности в означенных лицах, когда судии мнение свое излагают гласно, следовательно, если не страх Божий и не угрызения совести, то во избежании стыда должны они говорить истину, но при баллотировании невидимая рука врагов, не боясь поношения, может втайне вредитъ невинному и навсегда пребыть в неизвестности.

Я привык думать и, доколе жив, думать не перестану, что государь представляет лицо самого Бога на земле, что государь, будучи в одном и том же отношении ко всем своим подданным, всегда подобно Богу сотворит суд правый без лицеприятия, прошу довести все выше изъясненные обстоятельства до сведения государя императора и повергнуть судьбу мою высокомонаршему решению его императорского величества.

Не имея никакого покровительства представить в мою пользу, кроме моей службы и всегдашнего поведения, я не смею и просить какого-либо изъятия из общих правил, а прошу одной милости по примеру других ныне по Адмиралтейскому ведомству служащих переименовать меня соответственно рангу моему в генерал-майоры, буде вышнее начальство признает меня для морской службы неспособным, не подвергая баллотированию…»

Переименование состоялось спустя пять дней…

Следующая кампания для генерал-интенданта началась в заботах об отправке на Средиземное море эскадры. На исходе лета адмирал Сенявин, покидая Кронштадт, поднял свой флаг на «Азове». В успехе Наварина была и толика труда Головнина. Новые корабли и пристрелянные пушки сделали свое дело…

Весть о Наварине еще не достигла Петербурга, а на пороге дома Головнина выросла фигура Матюшкина. Только Головнину и мог высказать свои переживания Федор. Впечатлений от кругосветки было много, но друзей-лицеистов в столице после 14 декабря поубавилось.

— А что же Фердинанд Петрович? — поинтересовался Головнин.

Обычно прямодушный, Федор замешкался:

— Видимо, отчетами занят в департаменте…

Потом все-таки выяснилось, что между приятелями произошла на «Кротком» размолвка. В докладе Врангель даже не упомянул Матюшкина среди офицеров, отличившихся «примерным поведением».

Видимо, грохот пушечных залпов Наварина разбередил Петра Рикорда. Перед Рождеством Головнин поздравил его с «контр-адмиралом», а летом проводил на Средиземноморье командовать эскадрой.

Проснулась вдруг тяга к военной службе у Матюшкина. Разошлись его дороги с Врангелем. Женившись, Фердинанд сразу ощутил бремя материальных забот, решил оставить действительную службу, собирался управляющим на Аляску, подзаработать капитал…

Обычно для карьеры необходим начальный импульс. Сам Федор в военном деле себя не проявил, а испытать захотелось. Туго бы пришлось «гуманитаристу», да еще без Морского корпуса, но он вспомнил юношеские увлечения. Баронесса Анна Фосс устроила ему встречу со своим дядей, адмиралом Мордвиновым.

Престарелый сановник четверть века назад расстался с флотом, но связи при дворе сохранились.

— Поезжай на Средиземное море. Там для флотских дел уйма. Сам в молодости служил в тех местах. Поначалу бери под команду бриг… Похлопочу за тебя у Меншикова.

В ожидании назначения Матюшкин поехал поделиться новостью к Головнину, в Гулынки, где тот проводил отпуск.

— Одобряю поступок, шаг значимый. Вам еще тридцати нет, все впереди, наверстаете. Мне бы ваши годы. — Головнин крякнув, сжал кулак.

В комнату, постучав, вразвалку вошел рослый мужик в матросском бушлате.

— Ваше превосходительство, так что молотилку наладили.

— Добро, Митрофаныч, ступай, — лицо Головнина просветлело.

На недоуменный взгляд Матюшкина пояснил:

— Матросы у меня, кто с «Дианы», а кто с «Камчатки», забрал их у помещиков десятка два, оброк за них плачу. Они славно у меня работают и обжились. Оброк отработают, отпущу.

Вернувшись в Петербург, Матюшкин получил назначение на Средиземное море, в эскадру Рикорда. Дождался возвращения Головнина и зашел попрощаться.