– А зачем? – поинтересовался он.

– А затем, что на войне они должны будут делать разведку, – так вот нужно, чтобы умели зарисовать дороги и подходы к неприятелю.

Фархат вбок посмотрел на меня. Тогда я не подумал, что он уже заподозрил что-то. Потому и лошадь была приготовлена для бегства, но не успел и вот стоит на краю гибели. Найдут винтовку, и пропал джигит.

Как раз в это время раздались вопли женщин в верхнем этаже дома.

– Пойдите! – лаконически приказал мне Вершицкий.

Я застал группу женщин, окруженную казаками. Женщины загораживали больную, лежавшую на грудах матрасов и подушек. Все кричали, плакали и били в грудь кулаками. Все были растрепанные, жалкие.

– Что вы хотите? – спросил я казаков.

– Осмотреть тюфяк хотим… Тут могут быть винтовки.

Я объяснил старшей женщине, что ей лучше отойти в сторону и дать осмотреть тюфяки. Все равно, – сопротивление бесполезно. Не уйдут добровольно с тюфяков, отведем в сторону силой.

Женщины вопили и ничего не понимали. Я позвал татарина, стоящего внизу, и объяснил ему, что нужно сделать с женщинами. Те бросились к нему, быстро говоря что-то на своем непонятном языке. Казаки стали нервничать.

– Чего там с ними разговаривать, ваше благородие! Скинуть с матрасов и крышка, все ведь разбойничье семя…

– Ну нет, – ответил я, – при чем же женщины? Может быть, та больная, видите, лежит пластом.

Татарин объяснил, что больная женщина беременна и должна родить, – она очень испугалась.

– Хорошо. Прикажи женщинам перенести ее на тот матрас. – Наконец больную перенесли. Мы внимательно следили за грудой тряпья, покрывавшего ее. Даже я сам приподнял эту груду, чтобы убедиться, что там нет оружия. Мы перерыли гору подушек и не нашли ничего. Одна молодуха стояла в углу комнаты. Она все время плакала и дрожала.

– Возьмите ее к себе, – сказал я женщинам. Произошло замешательство.

– Иди! – обратился я к молодухе. Та совсем растерялась. Еще больше задрожала, закрыла руками лицо и так побледнела, что я думал, она упадет в обморок. Женщины с ужасом смотрели на нее. – Иди же, – повторил я. Та двинулась, неестественно передвигая одну ногу. – Что за черт?!

– A ведь это недаром, – сказал и урядник. – Дозвольте ее осмотреть?

– Осмотри!

Казак приблизился к молодухе. Та завизжала как сумасшедшая, вся затряслась и забилась. Женщины завыли.

– Не ладно что-то! – подумал я. В это время казак тронул ее за ноги. Раздался вопль и молодуха повалилась на казака в обмороке.

Казак приподнял длинное платье и показал мне ногу татарки. К ноге полотенцами была прибинтована винтовка-винчестер. Все стало понятно сразу.

Фархат опоздал оттого, что нужно было спрятать винтовку. Женщины играли комедию с беременной. Теперь все завыли, поняв, что угрожает Фархату. Все вскочили на ноги и больная тоже. Винтовку отвязали.

Фархат увидел ее и опустил голову. Вершицкий приказал двум казакам стать по бокам разбойника. Через час осмотр был кончен. Найденное оружие свалили на двуколку, пришедшую с первой ротой. Арестованные разбойники сразу были отправлены в Евлах.

Когда мы все собрались на углу дороги и Вершицкий приказал вести казакам разбойников под охраной целой полусотни, Фархат очнулся от задумчивости. Он осмотрелся кругом и его взор остановился на Молчанове, а потом перешел на меня.

– Не знал я вчера, – медленно проговорил он по-русски, – зачем ты был здесь… Если бы знал… – и он отвернулся от нас.

У меня даже холодок пошел по спине. Если бы ты знал, то я был бы уже где-нибудь со всеми моими саперами в другом мире, нездешнем. Фархат имел много сообщников. Потом следствие открыло целую шайку, бывшую под его начальством. Всех удалось арестовать; все попали на каторгу, а Фархат был повешен.

Эти частые облавы и поиски в конце концов так нас измотали, что мы были страшно рады, когда пришел приказ возвратиться в лагери в Александрополь. Одновременно состоялся приказ о назначении к нам из Туркестана нового командира, полковника Григорьева.

Каким красивым показался Тифлис и даже Александрополь после всех этих ужасных мест на Евлах-Шушинском тракте. Единственно о чем я жалел, – это об утрате охоты. Теперь придется ездить на охоту за много верст.

Лагерь был совершенно переделан. Червинов распределил его по другому плану. Строилось большое офицерское собрание. Две телеграфных и телефонных станции и павильон для знамен. Червинов назначил наблюдать за постройками меня. Я очень удивился такому назначению. А мое командирование в военно-электротехническую школу?! Ответ должен был прийти со дня на день…

Наконец пришел этот ответ, но увы! – отказ. Я пошел за объяснением к генералу; оказалось, – Киселев написал в моей аттестации, что я излишне привержен к спиртным напиткам. Кто бы писал, только не Киселев, который сам приглашал меня «пить водочку и есть ггибки».

– Ваше превосходительство, за что? – спросил я.

Генерал пожал плечами:

– Но вы все же любите выпить.

– Это мое частное дело. А разве вы слышали обо мне дурные отзывы?

– Нет! Наоборот, – ласково сказал Червинов, – и я очень доволен вашей работой. Жалею, что подполковник Киселев поступил так. Только исправить сейчас ничего не могу. Ждите следующего года. Григорьев человек справедливый, и ваша аттестация будет совсем другая.

Я ушел от генерала с тяжелым чувством. Вот я оплеван и собственно говоря даром. Я хотя и пил, и даже много, но только в свободное время; я считал, что не делаю преступления против службы. Встретив Киселева, я не удержался и попенял ему за такое дело.

– А вы как узнали? – удивился подполковник, даже глаза выпучил и сделал совсем лошадиное лицо.

– И узнавать нечего, мне отказали в командировании в школу. Я пошел к генералу с просьбой объяснить причину, а он прямо и сказал, что в аттестации написано: любит злоупотреблять спиртными напитками. Вы ведь сами приглашали меня пить с вами водку, а потом и аттестовали пьяницей.

Киселев покраснел, но не сконфузился.

– Я написал пгавду, написал то, что есть. А газве вы не любите выпить, Васенька?

– Любите выпить и вы и даже очень много, однако вас никто не аттестовал пьяницей. Разве это мешает вашей службе? Кому какое дело? И мое пьянство не мешало моей службе. За класс я получил благодарность и поставлен в пример всей бригаде. Вы лично ни разу не видели меня ни на службе, ни вне службы пьяным, и я удивляюсь тому, что вы сделали со мной.

Глаза Киселева злобно сверкали.

– Вы это говорите мне официально? – вдруг спросил он.

– Я говорю это тому, кто звал меня выпить с ним и затем аттестовал пьяницей, – был мой спокойный ответ. – Это тоже правда. Официально я не имею права, конечно, говорить это вам, как и вы не могли официально упрекнуть меня в пьянстве. Впредь буду осторожнее.