– Хватит пока об этом, – оборвал меня Кара. – Сначала расскажи, как ты убил Зарифа.

– Я сделал это, – вымолвил я, чувствуя, что не могу произнести слово «убил», – не для того, чтобы спасти свою или ваши шкуры, а ради блага всей мастерской. Зариф-эфенди понял, какой властью над нами он обладает. Я молил Аллаха дать мне доказательство того, что передо мной – гнусный подлец. И Всевышний услышал мои молитвы. Я предложил Зарифу деньги. Думал я вот об этих золотых, но потом, вдохновленный Аллахом, солгал: сказал, что спрятал деньги не здесь, а в другом месте. Мы вышли из текке. Я понятия не имел, куда идти, и мы наугад блуждали по пустым улицам и окраинным кварталам. Я не знал, что делать, мне было очень страшно. Когда мы второй раз прошли по одной и той же улице, наш мастер заставок, всю жизнь посвятивший бесконечным повторам, забеспокоился – видимо, начал что-то подозревать. Но тут Аллах послал нам пустынное пепелище и заброшенный колодец рядом с ним.

Тут я понял, что остальное досказать не смогу, и признался в этом, а потом храбро заявил:

– Оказавшись на моем месте, вы подумали бы о благе своих братьев-художников и сделали бы то же самое.

Когда я услышал, что они признают мою правоту, на глаза навернулись слезы. Потому ли, что я был тронут их незаслуженным сочувствием? Нет, не то. Может быть, в моих ушах снова раздался шум, с которым падало в колодец тело? Тоже нет. Я вспомнил, как счастлив, как похож на всех остальных был, пока не стал убийцей, – не оттого ли мне захотелось плакать? Нет, снова нет. Перед глазами ожила картинка из детства: слепой, который, случалось, проходил по нашему бедному кварталу. Дойдя до источника, он доставал из складок грязной одежды еще более грязную медную кружку и говорил, обращаясь к нам, детям, наблюдавшим за ним издалека: «Милые детки, кто из вас нальет воды в кружку бедного слепого?» Но желающих не находилось, и тогда он бормотал: «За благое дело воздастся, детки, воздастся!» Зрачки его глаз давно лишились цвета, их едва можно было разглядеть.

Мучимый страхом уподобиться тому слепому, я рассказал историю убийства Эниште сжато и без всякого удовольствия. Говорил я не всю правду, но особо и не лгал – нашел средний путь, который не так надрывал мне сердце, и при этом заметил, что они поняли: я шел к Эниште, не собираясь его убивать. Поняли они и то, что я пытаюсь найти себе оправдание и извинение: ибо сказано, что согрешивший непредумышленно не попадет в ад.

– После того как я отправил Зарифа к ангелам Всевышнего, – задумчиво говорил я, – сказанное покойным никак не шло у меня из головы. Поскольку из-за последнего рисунка я обагрил свои руки кровью, он стал казаться мне особенно важным. Эниште никого из нас уже не приглашал к себе, чтобы работать над книгой, но я должен был увидеть этот рисунок! Ради этого я и пришел к нему в тот вечер. Но он не показал мне рисунок и попытался убедить меня, что тревожиться нет причин. Как будто той таинственной страницы, из-за которой убили человека, вовсе не было! Желая, чтобы он прекратил меня унижать и заговаривать мне зубы, я признался, что убил Зарифа-эфенди и сбросил его тело в колодец. Да, он перестал смотреть на меня с равнодушием, но продолжил унижать. Разве отец будет унижать сына? Великий мастер Осман часто бил нас во гневе, но никогда не унижал. Предав его, братья, мы совершили ошибку.

И я улыбнулся своим братьям, которые внимательно смотрели мне в глаза, словно слушали последние слова умирающего. А я, словно и впрямь умирал, видел, как их силуэты постепенно расплываются и отдаляются от меня.

– Я убил Эниште по двум причинам. Во-первых, за то, что он принудил великого мастера Османа по-обезьяньи подражать европейскому художнику Себастиано. Во-вторых, потому, что я проявил слабость и спросил у Эниште, есть ли у меня свой стиль.

– И что он ответил?

– Ответил, что есть. Но для него, естественно, это было не оскорбление, а похвала. Помню, я в тот миг со стыдом подумал: неужели это и для меня тоже похвала? Я знал, что стиль – это позор и бесчестье, но меня все же грыз червячок сомнения. Я не хотел, чтобы у меня был стиль, но искушал шайтан, и мучило любопытство.

– Каждому втайне хочется, чтобы у него был свой стиль, – рассудил Кара с умным видом. – Каждый мечтает, чтобы нарисовали его портрет – такой же, какой заказал наш султан.

– Неужели с этой болезнью никак нельзя справиться? – спросил я. – Если она по-настоящему распространится, ни один из нас не сможет противостоять методам европейских мастеров.

Но меня никто не слушал: Кара завел историю про несчастного туркменского бея, который поторопился признаться в любви дочери шаха и был за это на двенадцать лет сослан в Китай. Поскольку портрета возлюбленной у него не было, он, живя среди китайских красавиц, постепенно забывал ее лицо, и от этого муки любви превращались, по воле Аллаха, в настоящую пытку. Все мы, впрочем, догадывались, что Кара рассказывает свою собственную историю.

– Благодаря Эниште все мы узнали, что такое портрет, – сказал я. – Надеюсь, однажды настанет день, когда мы научимся без страха говорить о своей собственной жизни от первого лица, а не так, будто рассказываем сказку.

– Любая сказка говорит обо всех, а не о ком-то одном, – заметил Кара.

– А любой рисунок говорит об Аллахе, – закончил я строчку гератского поэта Хатифи. – Однако когда методы европейских мастеров распространятся по-настоящему, каждый будет рассказывать чужие сказки как историю собственной жизни, да еще и гордиться этим.

– Как раз этого и хочет шайтан.

– Пустите же меня, наконец! – закричал я вдруг во все горло. – Дайте взглянуть на мир в последний раз!

Заметив, что мой крик их напугал, я приободрился.

Первым взял себя в руки Кара.

– Ты покажешь нам последний рисунок? – спросил он.

По моему взгляду он понял, что покажу, и отпустил меня. Мое сердце забилось быстрее.

Вы, конечно, давно поняли, кто я такой, хотя я и делаю вид, что пытаюсь это скрыть. Не удивляйтесь: я следую примеру старых мастеров Герата, которые не подписывали своих работ не для того, чтобы никто не узнал их имен, а из уважения к учителям и традиции. Взволнованный, я отправился в путь по темным комнатам с лампой в руке, увлекая за собой свою блеклую тень. На мои глаза уже начал опускаться занавес тьмы – или в комнатах и коридорах текке и в самом деле царил такой мрак? Сколько у меня осталось времени, через сколько дней или недель я ослепну? Мы с моей тенью вошли на кухню, распугав тамошних призраков, достали из чистого угла пыльного шкафа бумаги и быстро вернулись назад. Кара на всякий случай ходил на кухню вместе со мной, но кинжала с собой не брал. Я подумал, не хочется ли мне завладеть кинжалом и ослепить его, прежде чем ослепнуть самому.

– Я рад, что еще раз увижу это, пока не потерял способность видеть, – гордо произнес я. – Мне хочется, чтобы и вы тоже увидели. Смотрите же!

И я показал им при свете лампы последний рисунок, тот самый, на две страницы, который я унес из дома Эниште. Сначала я наблюдал за тем, как они с любопытством и страхом смотрят на него, потом стал смотреть вместе с ними. Меня била дрожь, начался жар – то ли оттого, что мне проткнули глаза, то ли от возбуждения.