было… сумасшествие. Я так нервничала, что была готова умереть, но с каждым новым показом мне всегда становилось всё спокойнее и спокойнее. И я уже давно так не нервничала, как нервничаю сейчас.

Это мой первый показ в Нью-Йорке, в городе, в котором я родилась, выросла, в городе, в котором я начинала свою карьеру, в городе, в котором меня все знают, и именно из-за этого я так сильно переживаю.

Но волнение и весь этот стресс мне сейчас абсолютно не нужны. Я боюсь навредить ребёнку, поэтому стараюсь не брать на себя слишком много работы, как я это обычно делаю, а просто довериться профессионалам.

Я люблю всё контролировать, особенно если это «всё» связанно с моей работой, с моим брендом, с моей компанией, с моей репутацией, этот контроль позволяет мне сделать всё так, как я хочу, он позволяет мне сделать всё идеально. Но этот чрезмерный контроль вредит моему здоровью, и я знаю это не просто из-за недосыпа или плохого самочувствия.

Ещё два года назад я так перенервничала на своём первом показе в Милане, что едва ли не упала в обморок прямо перед началом. Я не спала больше трёх суток и примерно столько же дней совсем ничего не ела, потому что из-за стресса я даже смотреть на еду не могла.

Брайана тогда настояла на обследовании, и всё оказалось куда хуже, чем я думала. За тот первый год активного продвижения моей компании я сильно подорвала своё здоровье. У меня был стресс, я перерабатывала, летала слишком часто, сменяя часовые пояса, слишком часто недосыпала, порой голодала, от чего мне не хватало многих витаминов, но причиной всего этого был не только показ, но и Брайан.

Тогда мне было плевать на себя, я думала, я жила работой, но сейчас… сейчас я не одна и прежде всего я должна думать о своём здоровье и о здоровье своего ребёнка.

Поэтому впервые за два года своей такой активной карьеры я действительно отхожу в сторону и перекладываю весь контроль на людей, которых я наняла. Я даю им чёткую инструкцию, направления, говорю, что, как и когда должно быть готово, и сделано, и люди делают, проверяют, сообщают всё Софи, а она в свою очередь передаёт всё мне.

Но тот факт, что я перестала контролировать каждую даже самую мелкую деталь своего показа, не означает, что я просто сижу дома и ничего не делаю.

Я рассылаю пригласительные, собираю подарочные пакеты, общаюсь с моделями, охранной, фотографами и видеосъемкой, разбираюсь с рекламой и журналами. Дел полно, просто они не такие… серьёзные. Я ни с кем не спорю, не ругаюсь, а просто… работаю. Сейчас со всеми ссорятся мои организаторы.

Но я всё же волнуюсь, волнуюсь, что что-то может пойти не так, потому что в Нью-Йорке… всегда что-нибудь происходит. Здесь всегда кто-нибудь кому-нибудь мешает, всплывает чьё-нибудь прошлое или кто-то вдруг из этого прошлого возвращается.

Джек.

— Ты позвонил ей? — всё ещё недовольно, всё ещё протестуя этой идиотской идее, спрашиваю я. — Она приедет?

Ночные улицы города, который никогда не спит, проносятся перед моими глазами, мерцающий свет от рекламных вывесок освещает всё вокруг, но уже через пару минут вся яркость города весь его свет меркнет, остаётся позади меня и теперь дорогу освещают лишь фонари, проезжающие мимо машины и свет фар.

— Да, она в деле, — без особого энтузиазма отвечает Адам. — Чёрт, не верю, что мы это делаем, — усмехается он, хотя Адам сама предложил эту идею, но ему она нравится ничуть не больше чем мне, но боюсь, другого выхода и другого шанса у нас больше не будет.

— Знаю, — чуть крепче сжимаю руль я. — Адам, что она попросила взамен? Какова цена?

— Ты разве забыл, Джек? — с иронией усмехается друг. — Её не интересуют деньги, но не сомневайся, в будущем она обязательно припомнит нам об оказанной услуге и выставит нам счёт.

— Что-то грязное? — вздыхаю я, не имея никакого желания вновь вмешиваться во всё это дерьмо.

— Думаю, чёртовски грязное, Джек.

Между нами повисает недолгая пауза. Мы оба понимаем, куда опять лезем, оба понимаем, что возможно пожалеем об этом, мы оба пониманием, что последствия могут быть абсолютно разными, но мы также понимаем, что другого пути у нас нет.

— Ладно, — прокашлявшись, наконец, говорю я, — я позвоню, как всё решу с ней.

— Идёт, — отвечает мне друг, и мы заканчиваем разговор.

Около двух недель назад Адам предложил, а точнее просто в шутку озвучил самую глупую идею, которую только можно было придумать для того, чтобы помочь Клэр, но… я зацепился за эту идею, зацепился за эту мысль. И чтобы осуществить всё, чтобы просто встретиться с главной проблемой этой идеи нам пришлось подключить немало людей.

И Адам был настроен даже скептичное чем я. Он отговаривал меня от этого, сначала нёс полную чушь, а потом видимо подключил тяжелую артиллерию и начал говорить о том, что мне просто стоит забыть о Клэр, что мне просто стоит отпустить её. И он словно забыл, что я пытался, что частично это у меня даже получилось, но когда она вернулась, всё словно перевернулось, а точнее встало на свои места.

Эти четыре года без неё были худшим временем в моей жизни. Я безумно скучал по ней и в тоже время её ненавидел. Я был злой практически каждый день все эти четыре года, из дома я переселялся в офис, а из офиса в бар и так по кругу.

Смыслом моей жизни стал мой сын и, наверное, это единственное что-то относительно хорошее в моей жизни без Клариссы.

Но когда она вернулась… когда мы поговорили, я будто вновь вздохнул, но мои лёгкие наполнялись не воздухом, а надежей, какой-то глупой детской надеждой, что мы вновь можем быть вместе, вновь можем всё забыть и начать сначала. Мои лёгкие тогда наполнились надеждой, надеждой, которая со времени превратилась в битое стекло.

Но, когда она сказала, что беременна… я действительно поверил, что всё кончено, я действительно готов был смириться со своей жизнью, с этим бессмысленным круговоротом дома, работы и выпивки, я готов был смириться с мыслью, что Клэр не моя и уже никогда моей не будет.

Но случайно брошенная фраза Адама… всё поменяла, и я окончательно понял, что больше её не отпущу. Я окончательно понял, что готов сделать всё ради неё, я понял, что готов пойти на всё что угодно лишь бы помочь Клэр. Потому что однажды я уже позволил ей