— Начну с того, что неприятней. Вызову Анну Курсай.

Я прошёл к себе. Один из «чёрных воротников» доложил, что Анна Курсай доставлена — что с ней делать? Я приказал привести её. Вошли четверо — тот же «чёрный воротник», молодой офицер, с типичной для стражей Гонсалеса значительной хмуростью в лице — оповещавшей о причастности к важнейшим делам и соответствии отпущенным правам и возложенным обязанностям, и двое конвоиров, рослых парней. Я приказал им оставить меня наедине с арестованной. Офицер побелел.

— Оставить вас наедине с государственной преступницей?

— Мы будем беседовать с ней о таких делах, что даже знать о них без особого разрешения… Впрочем, для успокоения… Анна, вы опять нападёте на меня?

Она ответила очень спокойно, что хотела бы, но у неё отобрали оружие.

— А ногтей я не боюсь, капитан, — сказал я «чёрному воротнику». — Надеюсь, вы не считаете, что заместитель диктатора не способен противостоять хрупкой женщине?

Офицер не осмелился подтвердить такое оскорбительное подозрение, только заверил, что при первом зове мигом возникнет.

— Начнём с наших государственных дел, — предложил я Анне Курсай, когда мы остались вдвоём. — Вас интересует судьба вашего бедного мужа — где он, каково здоровье, душевное состояние?.. Отвечаю — понятия не имею, что с ним. И даже руководитель нашей разведки полковник Прищепа знает о нём не больше моего. Считаю этот вопрос разъяснённым. О чём теперь будем говорить, государственная преступница, мстительница за мужа, прекрасная террористка Анна Курсай?

Я выкладывал эти насмешки почти доброжелательно и одновременно любовался Анной. Так уж получилось, что все женщины, с какими в последнее время меня столкнули дела, были как на подбор красивы — и моя собственная жена Елена, и Людмила Милошевская, соединившая в себе мужланство походки и грубость общения с ангелоподобным лицом, и эта Анна Курсай, жена неудачливого шпиона. Только Луизу, дочь Путрамента, последнюю из женщин, пересёкших мой политический путь, самый отъявленный льстец не причислил бы даже к миловидным. Зато некрасивая Луиза брала прелестью дикого зверька. И насмешливо созерцая женщину, пытавшуюся меня убить, я всё больше убеждался, что если и была среди знакомых мне красивых женщин одна вполне безукоризненная красавица, то её звали Анной Курсай. Я не сумел бы выразить это точное понимание столь же точными словами, но мне вспомнилось, что ради благосклонности этой женщины прожжённый дипломат, циник и интриган, последний представитель знаменитого дворянского рода Ширбай Шар готов был пожертвовать и карьерой, и родовым богатством. А пока я любовался ею, она с каким-то мучением всматривалась в меня самого. У неё, как у ребёнка, раскрылся от внимания рот, щёки вдруг запали, в любой женщине такое изменение облика означало бы уродливость. Но Анна осталась красивой.

— С чего онемели? — сказал я, не дождавшись ответа. — Импульсатором вы действовали активней, Анна.

— Зато неудачно. К сожалению, вы живы.

— Повторяю — о чём будете говорить со мной?

— Не я вас вызывала, а вы затребовали меня. Значит, вам надо со мной говорить. Мне хотелось убить вас — и только.

— Что ж, начало разговору положено. Итак, почему вам понадобилось рассправиться со мной?

Она зло усмехнулась.

— Разве вы сами не сказали причину? Месть за обманутого мужа, за бедного супруга, так вы выразились.

— А честно ли горевать об обмане человека, профессией которого было обманывать других? Предателя предали, нормальный акт в схватке двух борцов. Вы умная женщина, Анна, и должны понимать, что судьба одного из многих шпионов наших врагов неравнозначна жизни главы правительства…

— Вы слишком много приписываете своей личности, Семипалов! Глава государства — Гамов.

— Государства, Анна! А глава правительства всё же я. Кстати, если бы под дулом вашего импульсара оказался Гамов?..

— Отвечаю сразу — нет! Я хотела убить вас.

— Платить за неудачу одного шпиона актом государственного террора?

— Нет! — опять воскликнула она. Она сдерживала себя, но свойственная её натуре страсть вырвалась. Она приподнялась, схватилась руками за стол. — Я мстила не за Жана! Я люблю мужа, но не преувеличиваю его значения.

— Садитесь! — приказал я. — И держите себя пристойно. Охрана может услышать ваш крик. Итак, вы мстили не за Войтюка. Перед кем же я так страшно провинился, что понадобилось хвататься слабыми женскими руками за боевой импульсатор?

— Я — флора! Неужели и это вам ничего не говорит?

— А что может сказать одно словечко? Флора так флора. Ну и что?

— Муж достаточно виноват сам, чтобы ещё мстить за него. Я мщу за мою маленькую страну, над которой вы так поиздевались.

— Вот оно что! Флора — значит «жительница Флории». Да, верно, мы выправили прежние ошибки в отношении с Флорией. Вы это имеете в виду, Анна?

— Именно это! Но не исправление ошибок, как вы это называете на своём лживом языке, а те ущемления, тот урон, то безмерное зверство… Всё то, что вы обрушили на мою крохотную, мою несчастную страну!

— Ущемления, урон, зверство — даже безмерное! А бывают зверства в меру?

— Вы отлично понимаете меня!

— Если перейдёте от ругани к фактам, наверно, пойму. В чём же я так провинился перед вашей страной, что понадобилось меня казнить?

Она уже не говорила, а захлёбывалась гневными словами. Её распирала ненависть. Её страна внезапно выброшена из мира довольства, из царства относительного благосостояния в пучину бесправия и нищеты. Границы закрыты, на дорогах воинские посты, снабжение извне оборвано, даже электричество не поступает, даже тепло иссякло — целый народ вдруг ввергнут в мир холода, темноты и недоедания. И это чудовищно! Оборваны цивилизованные связи, только обмен товара на товар, примитивный порядок дикарства!.. А как произвести товары, если нет сырья для них? Заводы останавливаются от нехватки электричества и тепла, изделий на обмен всё меньше и меньше — впереди мёртвая остановка, паралич хозяйства. И вымирание людей! Вот на что нацеливается правительство! А чтобы ускорить деградацию народа, всем латанам приказано покинуть Флорию, а среди них мастера, инженеры, учёные — люди, без которых не функционировать хозяйству. Флоров, рассеянных по Латании, насильно выселяют на родину, а это либо молодые солдаты, освобождённые от воинской службы, либо учащиеся институтов Адана и Забона. Что способны сделать для спасения своего края такие юнцы? Они лишь умножают жаждущие рты, лишь усиливают обнищание несчастной Флории. Террор, до того угрожавший лишь прямым преступникам, обрушился на целый народ! Как с этим примириться? На массовый террор против народа единственный ответ — террор против террористов!

Она говорила, а во мне сгущалось негодование. Результаты созданной мной политики были именно такими, каких я желал. Я ненавидел эту красивую женщину — не потому, что она пыталась меня убить, а по причине куда глубже — в ней сконцентрировалось всё то, против чего восставала моя душа.