– Так ваша милость ведь девицу зарезала!

– С чего ты взял?!

– Точно – ваша милость! Все так говорят! Что будто бы вы с ней слюбились!

Яшка врал и врал отчаянно.

– Так, Яков, – строго сказал я. – Сейчас мы идем в порт, и там в канцелярии запишут все, что ты про меня знаешь. Как я с Катриной Бюлов слюбился. Как с ней встречался. Чем ее заколол…

– Да тем же, что и меня!

– Тебя заколол?

– Меня закололи! Чуть Богу душу не отдал! Думали, уж не встану!

– Для покойника ты что-то слишком шустро бегаешь. Я-то знаю, что попал тебе не в сердце и не в живот. Статочно, ляжку поцарапал. Почему? Потому, что страдальца с опасной раной в холодную подклеть не запирают!

Я выпалил это – и обомлел. Моими устами говорил сержант Бессмертный! Это были его слова, его интонации.

Яшка смотрел на меня очень нехорошо.

– Вот только сунься, царапиной не отделаешься, – предупредил я.

В конце концов, хотя у меня не было пистолета, зато имелся нож, тот самый, тульской работы, который я решил не возвращать Камилле, чтобы она опять не пустилась на поиски опасных приключений.

Место было открытое, мимо проходили люди, если бы мы с Яшкой учинили драку – нашлось бы кому окружить нас, позвать полицейского, препроводить в часть. Это Яшку на самом деле и удержало, он страх как не хотел быть отданным родителю на поруки. Кроме того, он уже знал, что я могу пустить в ход оружие. А Яшка смельчаком отнюдь не был. Всей его смелости хватало на шалости, достойные подгулявшего матроса.

– Да какого черта вы ко мне пристали? – дерзко спросил он, но это была дерзость мнимая, она означала: Яшка готов хоть как-то отвечать на мои вопросы.

– Сейчас мы пойдем к крепости через эспланаду, – велел я. – Пустишься бежать – далеко не убежишь. И поговорим сперва без свидетелей. Может статься, этого разговора нам и хватит. А не хватит – тогда в канцелярию!

И я погнал его к бастионам чуть ли не в тычки.

Сперва мы шли молча. Яшка сопел и готов был разразиться руганью. Но упоминание военной полиции на него подействовало, опять же, мой странный вид и решительно переменившиеся манеры показывали, что корчить из себя невинное дитятко или пьяного английского матроса опасно.

– Ну так кто же тебя надоумил врать частному приставу? – спросил я наконец.

– Никому я не врал!

– Давно ли ты знаешь пана Жилинского?

Это было прямое попадание. Яшка повернулся ко мне, в его прекрасных цыганских глазах, опушенных густейшими ресницами, плескалась тревога.

– Какой еще пан Жилинский?..

– Вот и я думаю: какой? Старый или молодой? А то еще с ними был один пан, смахивает на грека, носатый, пожилой – за сорок. И еще два пана помоложе, носят усы, как заправские гусары, одеты щегольски. В славную компанию ты угодил! Чем тебя, русского человека, эти поляки прельстили? Знал бы твой родитель, что с католиками якшаешься, – выпорол бы, как сопливого мальчишку!

Яшка так на меня покосился, что я понял: сие воспитательное средство все еще Агафоном Ларионовым применялось.

– Проигрался ты, что ли? – спросил я проникновенно. – Денег им должен? А родителю сказать – так и навек в подклети запрет, да?

– Да?! – яростно переспросил Яшка. – Живем, как сычи в дупле! Не дом, а обитель! Просил, чтоб женили! А он – погоди жениться, молод еще! А мне уж двадцать два на Пасху стукнуло! А он – погоди! А я – не человек, что ли? А он мне – книгу с поучениями! А сам женился, девятнадцати не было! А я – от тоски помирай!

Очевидно, в Яшкином разумении брак был развлечением и средством от тоски и скуки.

– Так ты от злости к немке бегать повадился?

– Да какая она немка?! Черт ее разберет, что за баба! Ни на одном языке внятно не говорит! А он – прознал! А я – что?..

– Ты, сказывали, немецкий язык взялся учить?

– Так все же учат… – несчастный Яшка горестно вздохнул. – Куда в Риге без немецкого? И наши же, древлеправославные, детей учиться отдают в немецкую школу, что у Гертрудинской церквушки, а мой – ни в какую!

Тут меня осенило.

– Слушай, Ларионов! Коли ты так к ученью охоч, какого рожна ты сидишь дома? Ты что, у отца старший?

– Нет, Акинфий старший.

– Я тебя с умным человеком сведу, – пообещал я, имея в виду Бессмертного. – Он тебе присоветует, как быть, чтобы в люди выйти. Может, и вовсе флотским человеком станешь, на кораблях будешь служить!..

И тут мой Яша всхлипнул и зарыдал натуральнейшим образом.

– Ларионов, ты чего? – изумленно спросил я. – Испугался ты, что ли?

Сквозь рыдания я с трудом разобрал, в чем его горе: прожив в Риге всю жизнь, Яшка даже ни разу не нанял перевозчика, чтобы сплавать на левый берег, так и вел сухопутный образ жизни, сидя при воде и встречая приходящие плоты и струги. Это надо ж было умудриться, но старый Ларионов, очевидно, утверждал свою власть даже в таких нелепых мелочах.

Пока мы дошли до бастионов, он успокоился и уже мог говорить связно. Рассказывать, как он связался с поляками, Яшка решительно не желал – за что-то ему, видать, было стыдно. Пришлось вытаскивать на свет Божий военную полицию.

– А знаешь ли ты, отчего я хожу по городу переодетый и бородатый? – спросил я. – После того как по твоей милости я оказался обвинен во всех смертных грехах, мои начальники в порту, желая мне помочь, обратились к господину Розену. И он, взяв меня под свое покровительство, приказал вместе с другими его подчиненными, найти и обезвредить неприятельских лазутчиков, что свили гнездо в Риге, следят за портом и за Цитаделью, а донесения свои шлют голубиной почтой. Так твой Жилинский – из этой шайки!

– Который Жилинский? – снова спросил Яшка.

– Полагаю, что молодой Тадеуш Жилинский. А старого я, коли хочешь, покажу тебе. Он держит мелочную торговлишку и шатается с лотком по Малой Замковой, выходит и на площадь. Оттуда ему превосходно видно, когда из замка идут или едут в Цитадель. Сдается, он уже весь штаб фон Эссена в лицо знает и по всяким мелочам догадывается, что в замке затеяли. А теперь рассказывай ты.

Но прежде, чем добиться от Яшки хоть каких-то сведений, я принужден был дойти с ним до Льняного рынка и купить ему обувь, лапти, сплетенные на латышский манер, и к ним онучи. Ходить босиком по рижским мостовым – занятие, как мне кажется, неприятное.

Яшка, хотя родитель и держал его в строгости, был сыночком балованным, всегда ходил в высоких сапогах. Лапти каким-то образом унижали его достоинство. Я удивился: мне-то что ж тогда говорить? Я – дворянин, предки при царе Михаиле Федоровиче в Думе сиживали, и ничего, хожу в неведомо чьей старой ливрее, а на ногах, должно быть, те самые туфли, которые сносил и выбросил на помойку магистр Вальтер фон Плеттенберг в шестнадцатом веке от Рождества Христова. Неужто такие вещи могут ущемлять достоинство, коли оно от Бога мне дадено? А Яшка заупрямился. Пришлось растолковать: лучшей обуви он пока не заслужил.