И если Брейгель думал о судьбе страны (он думал, доказано картинами), то воспринимал историю народа в протяженном повествовании – а не фрагментами. Фрагментарной история представлена идеологиями; искусство видит ее протяженной.

Вильгельм Оранский, тот самый, который впоследствии будет противостоять испанскому вторжению и непосредственно Альбе, был назначен испанцами штатгальтером Голландии, а граф Эгмонт, которого впоследствии Альба казнил, испанцами был назначен штатгальтером Фландрии. Они, эти герои нидерландской революции, наместники Габсбургов. Граф Эгмонт был католиком, а Вильгельм Оранский, крещенный в лютеранской церкви, воспитывался в Брюсселе при дворе Карла V в католической вере, как надлежало при бургундском дворе. И понятно, как это сочетается с реформистскими настроениями. Позже, уже когда началась его борьба с испанцами, Вильгельм Оранский стал кальвинистом. Но в 1564 г. Вильгельм Оранский наложил запрет на исповедание протестантской веры в своем княжестве Оранж, чтобы не допустить нарушения общественного спокойствия. Католик граф Эгмонт противостоял иконоборчеству последовательно. Нет надобности изображать религиозно-национальное противостояние испанской инквизиции как однородный процесс. Крестьянское население, ударившееся в анабаптизм в пику католицизму, противостояло не испанцам – где те испанцы? В Мадриде? – а мытарям и коллекторам, которых шлют в деревни местные власти. Налоги взимают по приказам Вильгельма Оранского и графа Эгмонта, а Карлу V достается совсем немного, если достается что-либо. Ни Вильгельм Оранский, ни тем более Эгмонт не сочувствовали иконоборчеству.

И как мог сочувствовать иконоборческому восстанию фламандского крестьянства художник? В 1566 г. в ходе иконоборческого восстания (с этого восстания начинается отсчет нидерландской революции) разорено 5500 храмов и картины художников, украшавшие храмы, уничтожены – но ведь это картины прямых предшественников, учителей Брейгеля! Жгли бургундскую живописную культуру – картины Мемлинга, Патинира, ван дер Гуса, – коей Брейгель наследует. Это наследие он пестует в своей душе, преемственность осознает – эти картины уничтожают. То, что испытывал сочувствующий Октябрьской революции интеллигент, глядя на гибель культуры («Пишут из деревни: сожгли у меня библиотеку в усадьбе»), вне всяких сомнений переживал и Брейгель. Быть на стороне восставших – демократичное прекраснодушное волнение легко переживать в кабинете спустя пятьсот лет; труднее – в окружении свирепых крестьян. «Разоритель гнезд» 1568 г. – вещь прозрачнейшая, я склонен трактовать картину, как описание иконоборчества; неразумный крестьянин разоряет гнездо так же рьяно и бессмысленно, как изничтожает собственную культуру.

Восстание 1566 г. было свирепым, и не менее свирепо было подавлено. Мудрено думать, будто на толкователя библейских притч Брейгеля иконоборческое движение могло не подействовать – разумеется, подействовало.

Свирепый «Свадебный танец» 1566 г. – это, конечно же, портрет революции. Картина (музей Детройта) потрясает именно не весельем, но яростью. Это такой танец и такая свадьба, от которой мурашки бегут по спине: изображен разгул стихии. Стихия не ведает никакого разумного начала, не подчиняется никакому слову.

Не против испанского ига – это онтологическое восстание, это протест против униженного бытия в принципе. То был разгул стихии, и сходный разгул 1917 г., по слову Маяковского, следовало бы направить («Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды»), но направить было некому – да и цель не была сформулирована.

Это только кажется, что мы не должны говорить о политической обстановке в стране, когда анализируем палитру художника. Брейгель подбирает цвета с иконописной ясностью: он окрашивает в сочетание коричневого и сине-зеленого праведников (как бы погашенные цвета Христа – алый и голубой) и рисует в желтом, красном, синем насильников – это, как правило, мародеры. Брейгель пишет картины, вместо того чтобы говорить: так, значит, следует внимательно слушать его цветную речь.

Дело было так.

Вильгельм Оранский, возглавив оппозицию, призвал наемников – и отряды наемников крестьяне ненавидели даже больше, чем далеких испанцев. Немецкие и швейцарские мародеры грабили фламандские деревни с тем большим рвением, что эти деревни им-то как раз не принадлежали: они грабили чужое, в то время как испанцы (и даже рекрутированные ими валлонцы), карая восставших, знали, что эти земли принадлежат им самим. Прежде так уже было: отряды наемников были делегированы Генеральными штатами (то есть Оранским и Эгмонтом) собирать налоги с фламандских деревень.

Это именно мародеры изображены на картине «Перепись в Вифлееме» Брейгеля. Мастер писал свои крестьянские картины с чувством Робин Гуда, выступившего против системы налогов – но отдавал ли Робин Гуд себе отчет, против какого именно параграфа он выступает? Сложилась поистине отчаянная для крестьянина ситуация: мародеров-наемников привели «свои же» нидерландские вельможи, в коих некая абстрактная революционная ситуация призывает видеть национальных освободителей. Борьба за национальное самоопределение и крестьянская судьба совпадают только в книжках; в жизни – отнюдь не так устроено.

Крестьянские повстанцы убивают не только испанцев, но прежде всего – наемников. Усугубляется неразбериха тем, что испанцы провоцируют восстания, убеждая крестьянских вожаков в том, что угнетают землепашцев свои же, фламандские помещики; и испанцы не врут. Битва под Виллерброхом, в которой разбиты отряды Генеральных штатов, закончилась тем, что крестьяне перерезали разбитые отряды наемников – то есть убили тех, кто сражался с испанцами. Уленшпигелевская романтика движения гезов и реальность жизни фламандского крестьянина – совсем не одно и то же. Генеральные штаты, воюя с войсками Альбы, одновременно подавляли народные движения и в городах, и в деревнях; сегодня мы назвали бы такие движения «демократическими», речь шла о самоуправлении. Самоуправление общины – тема, пестуемая Брейгелем в каждой картине его «Часослова для бедных» (цикл «Времена года», 1565). И вот эти коммуны как раз и стирают с земли – в Генте особенно жестоко в 1579 г., спустя десятилетие после смерти Питера Брейгеля, но и при жизни художника Гент и Антверпен страдали от обеих сторон, и от испанцев, и от наемников Эгмонта, и Вильгельма Оранского Молчаливого, причем неизвестно, от какой из сторон больше.

Зажатые между двух алчных притеснителей, фламандские крестьяне бунтовали против всех сразу, и бунт был безумен и безнадежен. Это напоминает ситуацию российской Гражданской войны, когда Белое движение вынуждено солидаризироваться с иностранными оккупантами – с английскими, румынскими, французскими корпусами, а солдаты этих подразделений не испытывали сантиментов по отношению к русским деревням, кои подрядились освободить от красных варваров. Трудно сказать, кто именно вламывается в крестьянские дома на картине «Избиение младенцев» – испанские солдаты или наемники Генеральных штатов; возможно и то, и другое.

Но и этого мало. Никакая революция в империи не может быть однородна по определению: империя – суть конгломерат разных способов угнетения. Подобно тому, как российская революция 1917 г. сочетала в себе и движение пролетариата (практически не существовавшего), и крестьянские бунты (не имевшие ничего общего с идеей пролетарской революции), и восстания нацменьшинств (не связанные с классовой теорией), так и нидерландское антигабсбургское восстание было неоднородным. Помимо «иконоборцев» существовало народное движение, отстаивающее церкви от бушующих реформаторов, истреблявшее «иконоборцев», то есть восставших. То есть как «восставших» можно идентифицировать врагов, убивавших друг друга во имя свободы Фландрии. В битве при Ланнуа в 1566 г. большой отряд «иконоборцев» уничтожен фламандскими крестьянами, объединившимися с фламандским дворянством и испанским корпусом. Расслоение проходит в данном случае по имущественному признаку – «иконоборцами» становится совершенная беднота.