IV тем временем продолжал сидеть в глубокой задумчивости над газетой, которую не читал. Венец самодержца всегда тяготил его; он всегда охотно подчинялся влиянию тех, кто хотел умалять его личные заботы. В 1799 году за эту беспечность он поплатился было престолом. Однако скоро возвратил его себе, благодаря энергии Каролины и других лиц, заинтересованных в сохранении старых монархических традиций. В 1806 году, когда уже приближались старость и слабость, он, казалось, безвозвратно утратил Неаполитанское царство и готов бы был с этим примириться, как с политическим фактом, если бы его не заточили в Сицилию и не лишили спортсменских радостей в богатых дичью и рыбой окрестностях Неаполя. Так или иначе, он, во всяком случае, старался примириться со своим положением и довольствоваться виллой, парками и лесами Фиккуццы. Но жена...

Зачем эта беспокойная женщина втягивает его в тревожные предприятия? Зачем она заставила его подписать этот проклятый лживо-либеральный манифест и норовит, вопреки английскому влиянию, заставить его опять управлять государством. Бог знает, какие неприятности могут за этим последовать! Конечно, свободнее было бы дышать, если бы можно было устранить англичан. Только тогда, пожалуй, попадешь из огня да в полымя... Он боялся этой женщины, уверенный, что она на все способна. Ведь говорят же, что она из личных видов покушалась отравить наследника престола, своего родного сына, который нынче, по доверенности отца, управляет государством в качестве генерал-викария. Сам Фердинанд считал такое покушение более чем возможным, хотя показывал вид, что не верит молве.

А этот манифест! Что она с ним сделает? Чем он грозит в будущем? Вечно висящий над головой Дамоклов меч. И при этой мысли король переходил от жалоб на англичан к соблазнительным упованиям: о, если бы эти англичане избавили его от этой опасной до ужаса жены... Конечно, он бы и сам мог найти средства освободиться от нее. Но он не решался, боялся... Да кто ее не боится?

Покуда Фердинанд все это раздумывал, с противоположной стороны парка, примыкавшей к большой дороге, послышался звук приближавшегося экипажа и треск кучерского бича.

— Герцогиня! — воскликнул он, почувствовав значительное облегчение, — хоть не в одиночку буду скучать!

Он быстро пошел по направлению к вилле, приказав Двум своим дежурным придворным следовать за ним.

Карета герцогини Флоридии остановилась на значительном расстоянии от главного подъезда, у аллеи, которой не было видно из комнат короля. Высокий, мускулистый, элегантный господин, очевидно, англичанин, с рыжими баками, вышел первым из кареты, открыв дверцу. Герцогиня, едва коснувшись его руки, проворно соскочила наземь.

Она была блистательно красива. Тип сицилийки, обжигающей страстностью не только сердце, но весь организм человека. Огромные, выразительные черные глаза, рассыпающиеся по плечам и спине густые, вьющиеся волосы цвета воронова крыла, крошечный ротик с розоватыми пухленькими губами.

— Король, кажется, заметил меня издали, — обратилась она к своему спутнику, предложившему ей свою руку. — Я не хочу заставлять его дожидаться меня.

— Кто заставляет себя ожидать, никогда не проигрывает, — отозвался англичанин.

— Даже если ожидающий — король? — засмеялась она.

— Относительно женской красоты в этом отношении нет королей. Все мы ее подданные.

— Так что и вы, милорд, относительно меня?

— Ваш покорнейший слуга и друг, жаждущий быть вам полезным.

Шли медленно по длинной аллее, густо отеняемой платанами.

— Я должна буду сказать ему, что вы приехали со мной вместе?

— Да... если он будет слишком колебаться... Хорошо бы, если бы вы могли намекнуть ему, что я не смел просить его аудиенции, не желая нарушать его удовольствия иметь вас своею гостьей...

Они опять прошли молча несколько шагов.

— Что это вы вдруг так призадумались, герцогиня? — спросил англичанин.

— Думаю, что совет, который вы меня просили дать королю, очень щекотлив, даже опасен, — отвечала красавица.

— Почему опасен?

— Возвращение ко двору... королевы означает мое удаление от короля.

— Да ведь всего на несколько дней.

Флоридия подняла глаза и старалась угадать по лицу англичанина его заднюю мысль.

— Но зато вы будете вознаграждены в будущем: вы получите возможность стоять еще ближе к королю.

— То есть мне предстоит борьба с этой женщиной, которая не остановится ни перед каким средством. Король к ней не питает любви, это правда. Но он ужасно боится ее, и она как-то умеет овладевать его умом и волей.

— Вот поэтому-то мы и должны бороться с нею ее же оружием. Это большая ошибка, что мы удалили ее в Кастельветрано, здесь было бы удобнее за нею следить. Необходимо уговорить короля сделать то, чего он сам давно желает, то есть обставить дело так, чтобы ее удаление не только от двора, но и из Сицилии вообще не могло дать Австрии повода к протесту, чтоб Австрия не могла настаивать на ее возвращении сюда... Это будет содействовать умиротворению государства, успокоению короля и также... дорогая герцогиня, вашему возвышению.

— Говорят, что этот атаман и молод, и очень красив.

— Мужская красота не мое дело. Я знаю, что он блистательно отличался в калабрийской войне с французами, что он сын, только незаконный, какого-то аристократа... Во всяком случае, смелость у него образцовая. Представьте себе, едва он высадился на сицилийский берег, как подрался с английскими солдатами, двух убил и забрался прямо к королеве, которая находилась тогда в своей Черной башне.

— Зачем же вы его не арестовали?

— А потому, что и мне, и вам, и всему здешнему королевству нужно, чтоб он оставался на свободе, покуда мы не поймаем его в ловушку.

— Которую придется мастерить именно мне?

— Да, но для вашей личной пользы.

— И для того, чтобы избавить Англию от довольно опасного врага.

— Англия, — возразил несколько напыщенно спутник герцогини, — боится только Бога. Она идет вперед прямым и честным путем, давит только тех, кто пытается ей препятствовать.

— Не разбирая средств?

— В случае крайности, пожалуй... Между этими средствами есть такие, которые могут содействовать превращению герцогини Флоридии в королеву.

Красавица почти вздрогнула от удовольствия: Бентинк знал, что она вся проникнута необузданным тщеславием.

— А теперь, герцогиня, до свиданья, — сказал он, — к вечеру я велю кучеру приехать за вами. Разумеется, если его величество не пожелает играть с вами в шахматы... Он, кажется, их очень любит. Он, говорят, жалуется, что я удалил от него его любимых придворных. Да разве возможно жаловаться, когда он мне же обязан знакомством с прелестнейшей из всех сицилиек.

Она