Они обменялись несколькими письмами. Иоаким объяснил, почему он интересуется Бронненом. Mitch22, которого, как оказалось, зовут Михель Вирт, был очень любезен. В настоящее время сосед его в отъезде. Ему это известно, потому что тот попросил его присмотреть за кошкой. Господин Броннен вернется в пятницу на следующей неделе. Он всегда готов помочь. Иоаким может ему без стеснения писать или звонить, если окажется в Берлине. Далее следовал адрес в Кройцберге.

Именно Вирт, тридцатилетний безработный компьютерный фанатик, посоветовал им дожидаться того, кого они ищут, в ресторанчике напротив.

– В «Злом мальчике» собираются гомосексуалы, – пояснил он. – Господин Броннен туда тоже заглядывает. Из бара видна улица как на ладони. Вы узнаете его по трости.

– Лина опять звонила, – сказал Карстен, заказывая кожаному бармену («немецкому медведю») пятую кружку «Йевера». – Наговорила на автоответчик. Она беспокоится.

– И на мой тоже, – сказал Иоаким. – Тоже беспокоится.

– Ты не должен был трахать мою невесту, Йонни.

– Знаю. Ничего не мог с собой сделать.

– Ты похож на меня в молодости. Поэтому ты мне и нравишься.

«Как повернется все дальше?» – подумал Иоаким. Он понятия не имел, что он скажет старому приятелю отца, не знал, какие вопросы будет задавать, не знал даже, что ему, собственно, хочется узнать, а о чем он предпочел бы остаться в неведении. Невыносимо, раздражающе яркий свет ближайшего будущего его словно ослепил, он не ориентировался во времени и пространстве. И Лина… ясно, что можно временно отложить некоторые проблемы, но когда-то же их все равно придется решать. Что он будет делать после этой поездки? Что он вообще собирается сделать со своей жизнью?

– Моя главная проблема, как я вчера понял, – сказал Хамрелль, – что у меня уже ничто не шевелится в штанах в таких местах, как «Кит-Кат». Иммунитет появился, что ли. Я не вижу людей – только картинки их телес. Людей нет. Сплошной плагиат. Киборги! Аж жутко…

– Со мной то же самое.

– Как будто люди в нашей части света существуют в полдюжине вариантов, не больше. Никакой оригинальности, даже в извращениях. Все идет к уравниловке. Народ слушает одинаковую музыку, читает одни и те же книги и газеты, одеваются одинаково и пьют одинаковый кофе в одинаковых кафе «Старбакс».

– Согласен.

На противоположной стороне улицы остановилось такси. Из него вышел старик, очень живой и подвижный для своих лет. Трость служила ему скорее украшением, чем опорой. Он взял у шофера чемодан и исчез в подъезде.

Через несколько мгновений Иоаким уже стоял перед его дверью на третьем этаже и никак не решался нажать кнопку звонка. Он рассматривал латунную табличку с именем «Роберт Броннен», слегка облупившуюся штукатурку на лестничной площадке… откуда-то снизу поднимался кухонный чад, в нише слабо светилась красивая лампа в стиле югенд. Где-то работал телевизор, женский голос визгливо пролаял что-то в телефон, и он вновь подивился, что понимает каждое слово, хотя так и не мог вспомнить, говорил ли когда-нибудь отец с ним по-немецки.

Это был настоящий музей – музей долгой жизни, хотя и без поясняющих табличек. Стены были увешаны картинами всех размеров, повсюду громоздились вороха книг по искусству. Осадочные породы в виде мебели разных эпох двадцатого века расположились на полу без всякой видимой системы: шифоньеры, бюро, красивые столы и кресла. Не было ни одной свободной поверхности – все было заставлено пепельницами, курительными и письменными приборами, газетными вырезками… Две ступеньки вели дальше, в другие комнаты, вернее, отделения частной экспозиции, посвященной долгой и бурной жизни.

На уровне глаз была привинчена витиеватая латунная табличка с надписью готическим шрифтом «Кунсткамера „Адлерсфельд“». Рядом в застекленной раме висела десятифунтовая ассигнация, о происхождении которой Иоаким мог только догадываться. На столе – фотографии в рамках. Две блондинки позируют на фоне чертова колеса. Еще одно фото – чернокожий мужчина в военной форме в уличном кафе. Снимок раскрашен вручную, значит, сделан где-то в пятидесятые годы. А в третьей рамке была не фотография, а пожелтевшая газетная вырезка, уводившая еще дальше, в довоенное время: парень в борцовском трико под рубрикой: «Митци – новый чемпион в легком весе».

Еще один снимок – опять эти две блондинки, похоже, что сестры. Они где-то в лодочной гавани, а между ними стоит загорелый юноша, они обнимают его за плечи. На заднем плане – мачты яхт. Лето. Все почему-то преувеличенно серьезны, словно фотограф запечатлел их в момент глубокого раздумья. Присмотревшись, Иоаким понял, что этот юноша – не кто иной, как его отец… Никогда раньше Иоаким не видел Виктора таким невинно-молодым… невероятно, отец когда-то тоже был мальчиком.

– Мы с твоим отцом на экскурсии с нашими подругами, – сказал Георг Хаман по-шведски, с акцентом, напомнившим Иоакиму Виктора. – Тридцать девятый год. Мы, помню, взяли напрокат яхту на Ванзее. Меня на фото нет – я снимал.

– А девушки кто?

– Мы называли их сестры Ковальски… Хотя они вообще-то сестрами не были, но это отдельная история.

На противоположной стене висел групповой портрет маслом – те же блондинки и тот же темнокожий военный, на этот раз в гражданской одежде. Художник сотворил что-то непонятное – было ощущение, что от картины исходит волшебный, почти неземной свет. Живопись реалистична до малейшей детали и в то же время загадочно пуантилистична, цвета дробятся и плывут, как во сне.

– Американский солдат Вильсон. Его уже нет в живых, как и сестер Ковальски. Теперь мое общество составляют исключительно мертвые… Это работа твоего отца.

– Значит, папа умел не только фальсифицировать?

– Твой отец был великий художник. В других обстоятельствах… если бы он не был так беден и не родился со своей ориентацией в неправильное время, он бы, без сомнения, стал величайшим из современников. Это же, как ты знаешь, вопрос интерпретации…

А на торцовой стене висели знаменитые, подлинные, виртуозные кунцельманновские подделки; так, во всяком случае, решил Иоаким. На картине в изумительно имитированном барочном стиле был изображен ангел, диктующий что-то молодому человеку с пергаментным свитком в руке. Сюжет явно гомоэротичен: ангел, очень красивый мальчик, словно бы проверяет молодого человека на стойкость.

– Караваджо. Первая версия «Матфея и ангела». Когда-то висела в музее Карла Фридриха… Виктор был влюблен в эту работу, но она погибла во время войны. Он написал ее по памяти, по-моему, в середине шестидесятых… Картина, разумеется, не предназначалась для продажи…

Рядом висело изображение уродливой обезьянки, а под ним, полуприкрытая спинкой кресла, еще одна картина – всадник на вставшей на дыбы лошади.

– Мартышка – это Эренштраль, а насчет всадника Виктор так и не мог определить – его это работа или Караваджо. Ему это было не так просто, как ты понимаешь…

Старик доброжелательно улыбнулся и надел очки, словно бы хотел лучше разглядеть собеседника.