Последнюю фразу написал скорее не теоретик, вдохновленный высокими нравственными идеями, а изобретатель, думающий, как эти идеи сделать реальностью.

Был ли прав этот физик-теоретик в области политической практики?

Или воображаемая политическая геометрия писателя открывала более глубокую правду?

Или более всего правы те, кто, как Лидия Чуковская, хотели слушать обоих? Слушать и следить, как в споре двух великих граждан России и граждан мира рождаются истины.

Солженицын помог Сахарову уяснить скрытые для него родовые свойства советского социализма.

Можно думать, что и Сахаров вместе с послесоветской историей России научили чему-то Солженицына, если он 10 декабря 1998 года на приеме в шведском посольстве сказал, что уважение к живому разнообразию мнений необходимо для единства человечества. Под этими словами Сахаров подписался бы двумя руками.

Ко времени знакомства с Солженицыным в августе 1968 года свобода выбора страны проживания не имела для Сахарова даже теоретического значения. А практически у него не было и свободы выбора места работы.

При всех своих научных званиях и правительственных наградах он оставался подданным империи Средмаша. После того как министр распорядился закрыть Объект для Сахарова, сорокасемилетний академик почти год пребывал в московской «ссылке» безработным, хотя и при своей средмашевской зарплате. Министр не знал, что делать с «шалавым политиком», — тот входил в номенклатуру ЦК, и любое решение относительно него следовало утвердить на высшем государственном уровне.

Но у Сахарова не было особых оснований для недовольства своим странным положением. Свой моральный долг он выполнил. А в награду с него сняли — и без его усилий — бремя бомбодела-администратора. Он мог без помех заняться чистой наукой. И занялся.

В августе поехал на первую в своей жизни международную конференцию (в Тбилиси). Сделал там доклад о гравитации как упругости вакуума. Познакомился лично со многими теоретиками. В их числе был американец Джон Уилер. Они говорили о секретах гравитации, эти бывшие коллеги по совершенно секретной термоядерной физике. Сахаровская гипотеза о вакуумной природе гравитации произвела столь сильное впечатление на Уилера, что он впоследствии неоднократно пересказывал ее в своих статьях и книгах.

В ту же осень Сахаров изучал работу молодого теоретика Бориса Альтшулера, готовясь впервые выступить оппонентом по диссертации в той же, совершенно несекретной, чистой физике. Защита кандидатской диссертации «Общековариантные граничные условия к уравнениям Эйнштейна, квантование гравитации и космология» состоялась в ФИАНе 6 января 1969 года. Из сахаровского отзыва видно, что оппонент серьезно поработал, поставив заковыристые вопросы, выразив свои сомнения и… обозначив границы своей компетенции: «Я надеюсь, что лица, лучше меня разбирающиеся в аксиоматической теории поля, внесут добавления по этому вопросу».[462]

Эту защиту один из членов Ученого совета запомнил на всю жизнь. Не знал он другого случая, чтобы академик-оппонент сказал о кандидатской диссертации, что она была трудна для него, что он не все понял, но того, что понял, считает вполне достаточным для присуждения ученой степени.[463]

Осенью 1968-го судьба, однако, не дала Сахарову возможности со спокойной душой заниматься наукой.

Той осенью неспокойно было на душе у всех, кто еще надеялся на демократическую эволюцию советского социализма. В конце лета советские танки вторглись в Чехословакию и раздавили молодые побеги свободы, рожденные весной того года — «Пражской весной». Призрак социализма-с-человеческим-лицом перестал бродить по Восточной Европе. Охрана социалистического лагеря выгнала этот призрак на Запад. Мрачная тень легла на общественное самочувствие интеллигенции.

Тяжелая зима 1969 года

К зиме очень мрачно стало дома у Сахарова. Тяжело заболела его жена. В январе установили диагноз — запущенный рак желудка. Ей, сорокадевятилетней, жить оставалось всего несколько месяцев.

В 1967 году они отметили серебряную свадьбу. Счет годов вели с 10 ноября 1942 года, когда впервые увидели друг друга в заводской лаборатории Ульяновского завода. Их романтические отношения скреплялись… картошкой, которую они вместе сажали и копали, что было вполне обычно для военного времени. Необычным было то, как Андрей сделал предложение Клаве — в письменном виде.[464] Перед регистрацией в ЗАГСе летом 1943 года отец невесты благословил новобрачных иконой и перекрестил.

Андрей испытывал благодарность своей жене за «периоды счастья, иногда — целые годы», хотя их семейная жизнь не была безоблачной.

После того как у них в 1945 году родился первый ребенок, Клава больше не работала. Сначала — чтобы заботиться о ребенке, затем — чтобы иметь возможность сопровождать мужа, которому приходилось работать попеременно в Москве и на Объекте. Это ограничивало ее жизнь, и без того ограниченную условиями закрытого Объекта. Ее не утешало, что в академической среде неработающая жена, занимающаяся домом и детьми, была гораздо более обычной фигурой, чем в других слоях общества. Но это было ее решение. У нее был достаточно сильный характер, чтобы такие решения принимать самой.[465] И все же ее муж чувствовал свою вину: не сумел настоять на том, чтобы она работала, «не вполне понимал важность этого и не был уверен, что она справится, не смог преодолеть ее закомплексованности в этом и других отношениях, не смог создать такой психологической атмосферы в семье, при которой было бы больше радости и для Клавы — воли к жизни».

Рассказывая о жене Тамма, Наталье Васильевне, Сахаров упомянул такой ее разговор со своей женой: «Желая успокоить ее [Клаву] в тех сомнениях, которые ее мучили (совершенно необоснованно), Н.В. сказала: мужчины часто любят неровно, иногда у них любовь ослабевает, почти исчезает, но потом приходит вновь».

Об этом разговоре Сахаров узнал от самой жены, что говорит об их душевном контакте даже в столь трудном вопросе.

Нет, однако, свидетельств о близости их интересов за пределами семейной жизни. Отношение Клавдии Алексеевны к новым — общественным — делам мужа было естественным для жены, заботящейся о благополучии мужа и семьи в целом. Когда Сахаров писал «Размышления», черновики он приносил домой и много работал над ними. «Клава понимала значительность этой работы и возможные ее последствия для семьи — отношение ее было двойственным. Но она оставила за мной полную свободу действий».