Кафе заполнено до отказа, кругом слышится русская речь. Кузьма неторопливо вводил Борю в курс дела.

– Тут, Боря, гнездо меньшевиков, – говорил он. – Докладывать будет литератор из ленинградского общества биокосмистов, слыхал про таких? Всюду носится с какими-то сумасшедшими идеями, весьма подозрительный тип.

Слово будто знакомое, Ботик его где-то слышал, но когда на сцене появился биокосмист, Боря вмиг в нем узнал своего необыкновенного попутчика на Байкальской дороге, который сошел в морозный пар на станции Мозгон.

Поэт Александр Ярославский почти не изменился, такие же длинные русые волосы, взгляд, устремленный в никуда, резкие жесты продолговатых кистей с блестящими круглыми ногтями, похожими на стекла часов.

В висках застучало: «Чи-ту, чи-ту-ту…», огромные синие сугробы, пронзенные черными елями, поплыли перед глазами в заледенелых вагонных окнах, что-то свистело, выло, скрежетало, и неизвестный пассажир, укутанный в волчью доху, биокосмист-анархист, пророк Анабиоза, возник из темноты: «Вот тебе на память книга моя…»

Он говорил о грядущем покорении космоса, рассказывал, что написал роман «Аргонавты Вселенной» – о том, как было бы хорошо заморозить Советы, а заодно Германию, и таким образом воскресить позабытый, выветрившийся дух революции!

Боря вспомнил его рукопожатие – холодное и крепкое, будто чугунные тиски. Надпись на книге: «Мы будем вечны, как лед!» И одну-единственную четкую линию, прорезь, идущую ровно вдоль правой ладони, оборванную посередине, будто кто-то взял и нарушил бег жизни, сгладив сразу и бесповоротно линию судьбы поэта.

После доклада Ботик подошел к Александру, хотел поприветствовать, считай, боевого друга, напомнить о той ночной встрече, сказать, что внимательно прочитал его брошюру. Но Ярославский не признал своего попутчика – гладко выбритого, в щегольском костюме, взгляд поэта скользнул по нему и вновь устремился в космос.

К тому же товарищ Ботика заторопился с барышней, которая, кстати, всю лекцию стенографировала к себе в тетрадь.

В машине Кузьма недобро отозвался о Ярославском: видишь, какие люди приезжают сюда, слыхал: «прижим», «цензура», критиковал ЦК в крестьянском вопросе. А какая баба с ним была, хромая ведьма, что заявила? «Подлое лицемерие карательной политики большевиков…», вот босячка, это им так просто с рук не сойдет, – он резко повернул на Унтер-ден-Линден.

Ботик хотел рассказать, что был когда-то знаком с Александром, но прикусил язык. «Лучше помалкивай», – подумал он. А вслух произнес:

– Jawohl, genosse![29]

И все засмеялись, даже барышня, обнажив белые острые зубы, хотя за целый вечер не проронила ни слова.

Шутки шутками, однажды Боря по заданию представительства ехал на поезде из Берлина в Гамбург. Его сосед, общительный бюргер, завел с ним разговор. Ботик был еще не силен в немецком, на все отвечал: jawohl и ja. Но до того артистично манипулировал ими на все лады, что у его спутника возникла иллюзия полнокровного диалога. Прощаясь, он долго и благодарно пожимал руку Боре, оставил свой адрес, звал в гости, еще бы – такой отзывчивый и приятный собеседник!

Перебравшись в Лейпциг, Ботик уже спокойно обходился без переводчика.

Там, на земле Саксонии, неподалеку от церкви Святого Фомы, в этом храме когда-то служил органистом Иоганн Себастьян Бах, на противоположной стороне Рыночной площади, в больнице Святого Иеронимуса, у них с Марусей Небесной родился еще сынок, голубоглазый Валечка.

Маруся поправилась, расцвела, наряжалась в пестрые крепдешиновые платья и костюмчики джерси. В кои-то веки у них появилась гувернантка из «Красного Креста» – няня Германа и Валечки, немка Ангелина.

– С моей Марусей, – вспоминал Ботик, – мы часто заглядывали в винный погребок Ауэрбаха…

– …Его упоминает Гёте в «Фаусте», – добавлял Валечка, он гордился тем, что на свет появился в городе Вагнера и Баха, там, где исполняли свои божественные композиции Моцарт и Мендельсон.

Окрыленный густыми бровями, с орлиным носом, он сам был похож на вдохновенного композитора середины восемнадцатого века, имел абсолютный слух, прекрасно играл на гитаре и аккордеоне. Родня посмеивалась, мол, обе Валиных дочки специально окончили музыкальные школы, одна на скрипке, другая на фортепиано, – подпеть, в случае чего, или подыграть отцу, который никогда не учился музыке, а просто был уникальный самородок.

Валечка хотел учиться музыке, нацеливался в консерваторию, но папа его приятеля во дворе, профессор Горного института, как увидал Валю, так сразу и сказал: только в Горный! И тут же составил протекцию.

Ну… – вздыхал Герман и разводил руками, – тогда ведь не было большого выбора. Устроиться хотя бы куда-нибудь…

В Лейпциге они провели счастливейший год своей жизни. На единственном снимке с мамой, сохранившемся у Геры, он, двухлетний малыш, крепко обхватил ее за шею. Она обнимает его нежно: дольчатый разрез глаз, широкие брови, тонкая переносица, – все так соразмерно, женственно, – волосы уложены волной над высоким лбом, кружевной воротничок.

На обороте написано:

С любимым сыночком. Лейпциг, май 28 г.

Месяц спустя после рождения Валечки.

…За один год – до своего ухода.

Тут-то и началось падение перышка, то туда, то сюда, все ниже и ниже, и камнем полетело вниз. Не вписался Макар своей костлявой натурой, рыжим гонором, социал-демократическим уклоном – в генеральную линию Партии. Стожарова сняли с московских постов секретаря райкома и члена бюро МК РКП(б).

Может, не следовало бы говорить это о собственном дедушке, но тем не менее из трех братьев только Макар обладал ясновидением, осведомленностью о будущем. Сила интуиции Макара была такова, что он начал видеть в грядущем какое-то темное облако, заволакивающее лица и фигуры людей, и среди них самого себя в виде оборванного существа, скитающегося проселочными дорогами, заброшенными железнодорожными путями.

Особенно это облако ясно оформилось в его голове после прочтения листовки, обнаруженной в кабинете, на подоконнике раскрытого окна. Как этот листок там оказался, неведомо, залетел, что ли, с ветром, сорвался с ближайшего тополя во дворе райкома.

Вот она – сложенная вчетверо листовка РСДРП «К рабочему классу, демократическому студенчеству, ко всем трудящимся России», зачитанная до дыр Стожаровым, синим карандашом оттененные важные абзацы, тонко подчеркнуты забравшие за живое строки:

«Товарищи и граждане! В советской России творится неслыханное преступление… Арестовываются тысячи людей, они сидят без суда и следствия… Тюрьмы переполнены. Снова Сибирь и Туруханский край принимают в свои ледяные объятья борцов за рабочее дело. Нертохинский лагерь… Дальше, дальше от жизни, от людей, от всего света – в настоящую могилу всех, кто смеет жить и бороться в республике рабов и политических мертвецов! Соловецкий монастырь, Соловки, пустынные кельи, отрезанные 8 месяцев в году от материка, – вот последнее слово коммунистического зверства… Безмолвие кругом. Ни строчки в казенных газетах (подчеркнуто). Террор перед глазами всех, он направлен против широких народных масс (четыре последних слова подчеркнуты). Рабочие! К вам наше первое слово: вашим именем делается это неслыханное преступление. Каждому коммунисту, приходящему к вам, ставьте в упор вопрос о преступлениях его правительства (этот абзац отмечен особо)».