– Знаю, – вздохнул Павел. – Но и я вам теперь не чужой. Так что просто дарю вам свою фамилию… Ну, может, на время. А подрастете, сами решите, как лучше. А?

Коля размышлял. Катя хлопала своими длинными кукольными ресницами. «Вырастет, будет похожа на мать. Станет живым напоминанием».

– Так надо? – смутно о чем-то догадываясь, спросил Коля.

– Да. Так надо.

– Ладно, – сказал Коля. – Только вы уж теперь нас не бросайте. Приезжайте, как только сможете. Мы будем ждать.

– Как же я могу вас бросить, если ты теперь Кольцов Николай Павлович, а Катя – Кольцова Екатерина Павловна? И так получается, что я теперь стал вам обоим как родной отец. А это же не фунт изюма, а?

– Не фунт, – подтвердили Коля и Катя.

– Ну вот! На том и порешили! – Кольцов наклонился, обнял их и с бьющимся сердцем ощутил теплоту детских ручонок на своей шее. Подумал: надо будет запомнить этот день. Это не просто передача фамилии и отчества. Это и в самом деле обретение детей, за которых он теперь всегда будет в ответе. До конца дней. Он почувствовал неожиданный прилив мужского счастья и гордости.

Шли минуты, а Павел никак не мог отпустить от себя эти два существа, которые за последние дни стали для него поистине родными.

В тот же вечер, лежа на верхней полке в переполненном вагоне, Павел видел странные, тревожные сны. Будто какой-то табун диких, обезумевших лошадей мчится с холма в низинку, где Коля и Катя, нагнувшись и не видя угрозы, собирают ромашки для венков. И он, Кольцов, бежит что есть духу, чтобы подхватить детей на руки и унести их в сторону от опасности. Он мчится. Но ноги его движутся с какой-то непонятной медлительностью, и он с ужасом начинает понимать, что ему никак не поспеть. Он кричит им, предупреждает, но звуки не вылетают из его рта, он внезапно становится немым. И ничего нельзя поделать…

Павел просыпался, вытирал рукой вспотевший лоб. Он не знал, что это лишь начало обычных отцовских, родительских снов, которые время от времени будут посещать его, заставляя просыпаться в смятении и любви. И никуда уже не денешься. Даже если дети будут рядом, под твоей заботливой рукой, даже если голова будет пухнуть от обилия служебных забот, эти сны никуда не денутся, станут постоянным, тревожным, беспокойным и глубинным голосом крови.

Павел смотрел на вагонную лампу-каганец, которая болталась под потолком на крючке, бросая вокруг движущиеся косые тени. Размышлял. Снова засыпал. Как сложится его новая жизнь там, в Москве, скоро ли он сможет увидеть своих малых Кольцовых, которых оставила ему Лена как частицу себя.

Вспомнил он и Юру Львова. Конечно, в сравнении с малышней Лены Юра казался почти взрослым, как-то пристроенным в этом мире. Но и за него он, Кольцов, был в ответе. Юра смотрел на него снизу вверх, как смотрят на кумира, на образец человеческого поведения, как на учителя жизни. Его тоже нельзя бросать. Где он сейчас, что с ним? Наташа в своем дневнике совсем не упоминает о нем: очевидно, Юра остался у Федора Одинцова на Херсонесском маяке. Если, конечно, уцелело севастопольское подполье. А то, может, бродит где-то без крыши над головой?

Вот бы собрать всех их под крыло, вырастить, воспитать людьми. Прав Дзержинский: это теперь первая цель для новой власти – позаботиться о детях. Иначе для кого мы все это создаем?

Вагон швыряло из стороны в сторону на расхлябанных путях, железный остов его скрипел, лампа раскачивалась и чадила, и Павел то впадал в сон, то выныривал из него, как задыхающийся пловец выскакивает на поверхность воды, чтобы глотнуть воздуха. Мысли были тревожными, назойливыми.

А так хотелось мира, определенности, устойчивости!..