При этой слишком уж откровенной издевке Либкнехт вспыхнул и с достоинством двинулся было к двери, но, словно бы в знак примирения, Бис окликнул его:

— Слушайте, Моисей, а может, и мне попробовать? А то я что-то тоже ощущаю потребность… в восстановлении.

Моисей вежливо улыбнулся и отечески похлопал партнера по плечу:

— Доктор Бис, помните слова, написанные над входом в Аид? — Caveat emptor[31].

III

Полчища скорпионов у меня в мозгу.

Как избавиться от них?

После нервного срыва, случившего с Абрахамом Лихтом в Филадельфии в декабре 1916 года, он помимо своей воли утратил интерес к жизни и, беспомощный и напуганный, погрузился в болото; на черное, липкое, илистое дно болота; Катрина — теперь она состарилась, стала совсем другая, ее некогда тугая кожа иссохла, приобрела мертвенно-бледный оттенок и напоминает яичную скорлупу с мириадами прожилок — выхаживала его на протяжении многих месяцев; Катрина и еще Эстер, его младшая дочь, которую он почти не знал. Наконец Катрина заявила, что он снова в форме «и готов к возвращению в мир Времени».

В устах Катрины эти слова прозвучали одновременно как вердикт здоровья и нечто вроде проклятия, ибо «мир Времени», мир за пределами Мюркирка, отнюдь не был в ее глазах раем.

Все это время, находясь под ее присмотром, Абрахам Лихт совершенно не задумывался о мире Времени, он даже филадельфийское общество, которое, как имелись все основания полагать, было им завоевано, не вспоминал. Подобно младенцу у материнской груди, он спал; спал, просыпался, снова засыпал; и сон, как и неустанная опека Катрины, придавал ему силы, пусть даже улыбка, к несчастью, больше не играла у него на устах, а глубоко запавшие глаза излучали потусторонний свет; просыпаясь, Абрахам видел в тени, всего в нескольких футах от себя, съежившуюся птичку, без перьев и с острым клювом, как у ястреба-перепелятника. Всякий раз ему хотелось крикнуть от страха: Помогите, помогите, помогите, я не хочу умирать, я еще не осуществил своего предназначения на земле, но не получалось.

В этом лихорадочном состоянии Абрахаму казалось, что он воспоминает свою мать, хотя прошло уже… сколько? Шесть десятков лет? Неужели шесть? Но не облик матери он вспоминал, а атмосферу, ту неизбывную любовь, которую излучала мать.

Однажды он проснулся и увидел Катрину такой, какая она есть — стареющую, но еще крепкую женщину, женщину, с которой можно поговорить о своих дурных снах; о жестяных банках фирмы «Фортнум и Мейзон», набитых окровавленным мясом и волосами, мерзких, отвратительно-липких банках, воняющих его собственной, абрахамовой плотью, поданной ему на стол, как в древние времена каннибализма: сын Абрахама Лихта, приготовленный для праздничной трапезы и расфасованный в пакеты, обернутые в гофрированную бумагу с бантиками. Катрина вроде слушала его и успокаивала, говорила, прижимая влажное полотенце к его пылающему лбу, что это всего лишь сон, а сны лучше забывать.

А Абрахам изливал перед Катриной потоки гнева на дочь, свою ангелоподобную дочь, чьего имени он и произносить больше не хочет, дочь, которая в конце концов предала его так же, как в свое время и ее мать: убежала с мужчиной, которого Абрахам Лихт почти не знал, и вышла замуж без благословения Абрахама Лихта, теперь девочка для него мертва, ее имя впредь запрещается даже произносить.

Катрина угрюмо повторяла, что и это всего лишь сон, а сны лучше забывать.

Все это глупости, их нужно забыть, ибо Прошлое всего лишь кладбище будущего, и Абрахаму Лихту там делать нечего.

IV

Итак, Катрина с помощью юной Эстер следила за тем, чтобы Абрахам ел, несмотря на отсутствие аппетита, и спал, несмотря на то что, по его словам, в голове у него такой бедлам, что заснуть невозможно и он не желает иметь ничего общего ни с Мюркирком, ни с большим миром за его пределами.

Абрахам принимал ее помощь почти без сопротивления; спал по двенадцать часов в сутки; пытался есть все, что она готовила; а почувствовав себя лучше, не возражал против прогулок по болоту, по полям, по пустынным дорогам, где можно было не бояться встретить знакомых (даже старожилы Мюркирка, знававшие Абрахама Лихта в расцвете сил, когда он, вихрем прискакав на аукцион и раскидав всех, купил разваливавшуюся церковь Назорея, судя по всему, не узнавали его в этом изможденном мужчине с длинными волосами и косматой седой бородой, облепившей лицо, словно лишаями, носившем добротный, но грязный и измятый костюм, траченную молью фетровую шляпу, надвинутую на лоб так низко, что глаз почти не было видно). Если Абрахам видел приближающуюся фигуру — обычно фермера на козлах конного фургона или пешего мальчишку, — то быстро сходил с дороги и прятался за деревьями; таким образом, за полтора года пребывания в Мюркирке он дал немало пищи для всяческих слухов и пересудов. Наибольшей популярностью пользовалась история о сверхъестественном существе, обитающем на болотах, получеловеке-полудемоне, не терпящем человеческого присутствия и потому скрывающемся среди непроходимых топей.

Эта легенда и поныне жива в Мюркирке, хотя давно уже нет на свете Абрахама Лихта.

Постепенно выздоравливая, он вновь обретал былую страсть к чтению. «Дон Кихот»… «Диалоги» Платона… «Домашняя медицина»… «Где жили индейцы племени чатокуа»… «Иллюстрированные новости от П.Т. Батнэма» (августовский выпуск 1880 года с фотоочерком о знойной Залумме Агре, «Звезде Востока», «прекрасной черкешенке», которая сильно разочаровала Абрахама Лихта своим близким, несмотря на иссиня-черные волосы, сходством с его пропавшей дочерью Миллисент)… заплесневелые тома «Британики», которые он листал нервно и жадно, словно в надежде отыскать истину, способную изменить его жизнь. Он перечитал великие трагедии Шекспира — «Гамлет», «Макбет», «Король Лир», «Отелло», — которые впервые попались ему на глаза бог знает сколько лет назад, когда он оказался в местной тюрьме (хотя что это было за место и каким образом он попал за решетку, теперь Абрахам Лихт вспомнить не мог); он внимательно прочитал великий эпос Мильтона о рае, который отнял у человека жестокий Бог, и, к своей радости, открыл печальную правоту Шопенгауэра:

Самоубийство, добровольное уничтожение единого неповторимого существования, — акт бессмысленный и глупый, потому что на вещь в себе — на вид, на жизнь, на волю в целом — он никакого воздействия не оказывает, так радуга никуда не исчезает, с какой бы скоростью ни падали образующие ее капли.

«Как я всегда и считал, — подумал Абрахам Лихт, медленно, словно опасаясь, что она рассыплется у него в руках, закрывая книгу с пожелтевшими и обтрепанными страницами, — самоубийство бессмысленно! Надо быть радугой, надо находить радость в бесконечной игре цвета, которая продолжается вечно и остановить которую не волен никто».

V

Это было счастливое предзнаменование, как со смехом признали оба, пожимая друг другу руки, словно старые друзья или братья, — одеты Абрахам Лихт и Гастон Баллок Минз были одинаково: летний костюм одного фасона, белая сорочка с запонками, соломенная шляпа, придающая владельцу непринужденно-преуспевающий вид, почти не ношенные белые туфли. Различался только цвет бабочки: у Абрахама Лихта строго зеленая, у Гастона Баллока Минза — красная в крапинку.