— Ну конечно…

— Правда. Ангел Вагнер. Мама и бабушка назвали меня так из-за того, что я летаю… они уже почти назвали меня Мари, но когда я взлетела первый раз, над кроватью… всё же лучше, чем Ремедиос, — второй вариант, в честь героини Маркеса, которая взлетела однажды со всеми простынями, которые вешала на просушку; имя Ангел предложила Дениза, моя старшая сестра…

Он засмеялся; вытащил из кармана пиджака тонкую серебристую фляжку, отпил, предложил Ангел, она отрицательно мотнула головой.

— Это амаретто, не любишь?

— Нет, я вишню люблю только свежую или в пирогах, со сливками и сахарной пудрой.

— Звучит заманчиво. А я думал, ты как жокей — на диете, чтобы быть легче.

— Ещё чего. Я просто танцую, поэтому толстею контролируемо. А так бы меня уже катали на скейтборде, как в мультике таксу… смотрели? Там такая жирная такса, у неё ножки не двигаются уже, она передвигается на скейтборде, и бока так висят… Ну, а кто же вы?

— Седрик Талбот Макфадьен, — он приподнял воображаемую шляпу.

— Талбот, — она нахмурилась.

— Талбот, — повторил он. — Это девичья фамилия моей мамы.

— Талботы… построили собор, — и она зажала себе рот ладонью и уже почти поняла: под орган Руни сносили зал с их могильными плитами и прахом. Он кивнул и закурил, стал рассказывать, глядя на море, и был так красив, что Ангел хотелось сидеть здесь с ним вечность. Чтобы сверкало море, и чайки кричали, и пахло вишней.

— Ну, хоть что-то ты знаешь. Собор построил мой прапрапрапра… боже мой… прадед. Талботы уехали из Скери полтора столетия назад, ещё до замка этого смешного, Дюран де Моранжа; игрушечного; мы жили в Америке; там всё хорошо: особняк, «порше», парфюмерные магазины моего отца — Макфадьена, и мужской одежды; и тут прабабушка, ей сто два года исполнилось в прошлом году, мамина бабушка, попросила меня съездить в Скери и договориться, чтобы её прах был погребён в этом соборе; и чтобы лежала плита с гербом, в лучших традициях Талботов, «мы же Талботы, — повторяла она, — там моя мать и мой отец и мои дедушка и бабушка, и я там буду на месте, моё сердце»; я приехал, подошел к вашему отцу Томашу, а он отказал мне… сказал, что Талботов уже не помнит никто и что орган собору важнее… собор должен жить, а не собирать мертвецов…

— И вы решили убить собор? — вздохнула потрясённая Ангел.

— Талбот построил этот собор, — сказал Седрик надменно, — и Талбот его снесёт. Он наш.

— Но ведь это… жадность… я уж не говорю, что паранойя, гордыня, — и гореть вам в аду. Собор для людей. Чтобы они приходили к Деве, или к Христу, или к Патрику, и говорили, что жизнь тяжела, помоги. Господи… Это не собственность Талботов. Это собственность Бога, — Ангел схватила его за руку, за бархатный рукав, он вздрогнул. — О, если бы вы правда захотели взять мою жизнь — я бы отдала её, только оставьте собор людям. Люди любят его. Он живой. Вы просто приехали договориться, вы ведь даже не знаете, какой он, как в нём хорошо! Слышали бы вы, какие в Рождество и Пасху играются оратории, — люди со всей страны приезжают их слушать, стоят в очереди, чтобы занять место хотя бы стоя, хотя бы просто войти… — голос её звенел. Он смотрел на неё своими чёрными глазами с золотыми искрами в глубине, будто там тоже солнце бежало по воде или кто-то жонглировал горящими свечами; высвободил руку; улыбнулся коротко — губы у него были изогнутыми и малиновыми, как на старинных картинах, манерных, вычурных, Ватто и Фрагонар.

Она потеряла надежду.

— Вы слишком горды, чтобы слушать меня? Конечно, кто я? Всего лишь девочка, житель города; вы нас презираете, как бывших вассалов, слуг, крестьян… — она сложила руки на коленях, на мерцающем своём чудесном платье, которое не помогло уже второй раз: первый раз, когда она встречала Кристофера и Оливера — и никто не сказал ей, как она прекрасна… И вдруг он коснулся её щеки, властно повернул её лицо к своему, и сердце её остановилось.

— Ангел… тебя верно назвали… Я не остановился бы снести весь этот городишко… мне было всё равно… но когда я увидел в ту ночь летающую девушку… она спустилась с крыши собора и позвала на помощь… что можно было подумать? Что Бог сказал мне: уходи, здесь мой ангел, здесь мой дом… но я пытался… даже убить тебя…

— Камни, — прошептала она.

— Да, — он держал её за подбородок и смотрел в самые глубины души, Ангел умирала от робости и восторга. — Но тебя спас этот рыжий парень… и потом ты исчезла, и я разбил алтарь и витраж… с нашим гербом… а теперь ты опять появилась.

— Я болела, я простыла, пока мы там сидели, в часовне заваленной… — она внезапно охрипла; голос хотел спрятаться куда-нибудь в шкаф, в коробку из-под подарков.

— И как тебя убивать? Тебя ведь так любят; и ты его тоже? — она кивнула и почувствовала, что плачет. Он отпустил её лицо, и она стала вытирать слёзы руками; Седрик достал платок из кармана, лёгкий, нежный, сунул ей, она трубно высморкалась. — Как всё сложно… Придётся соврать прабабушке и построить ей новый собор — краше этого… весь в слюде, драгоценных камнях и с витражами-гербами… что скажешь, Ангел? Это ведь богоугодно.

— Но лучше в него не заходить другим людям, не Талботам, от греха подальше. Ещё понравится, начнут ваши места на скамейках занимать…

Он засмеялся.

— Да, так я и сделаю. Просто построю новый. Высокий и сверкающий, как это море.

Ангел смотрела на него и думала, что она была права: он Король-ворон, Чёрный колдун — такая сила от него шла, что дрожала земля, точно шел поезд; по мановению руки он мог построить город и разрушить его, менять курсы кораблей, передвигать звёзды и горы. Он закурил.

— Я уеду, — сказал он, — докурю и уеду. И никто больше не тронет ваш собор. Святой Патрик заступился за него на небесах.

— Хорошо, — сказала она. — Я платок не успею вам постирать?

— Не успеешь. Оставь. Когда я следил за тобой, я был не один. Будь осторожна, Ангел. За тобой давно ходит человек…

— Кто? — у неё похолодели руки. Она вдруг всё поняла.

Он кивнул.

— Из ЦРУ или чего-то такого, тихого-громкого; кому-то интересно, что ты летаешь. Плохо, что твоя семья сделала из этого секрет, — иначе тебя смогли бы защитить верующие. А так… однажды ночью тебя украдут… и, может, просто познакомятся и отпустят; а может, разберут на запчасти, чтобы выяснить, почему же ты летаешь, а они нет. Я убивал людей, Ангел, и я слышу: они могут убить тебя…

И он ушёл; Ангел даже не смотрела ему вслед; она смотрела на свои руки; и понимала, что её жизнь разваливается: Кристофер, Скери, её танцы, розовый дом; как она могла быть такой наивной? А потом они придут за Миланой; ведь их не бывает — летающих девушек… Шли часы, стало жарко; она встала и пошла в город, и за спиной ей слышались шаги; у неё была смена в «Звёздной пыли»; «какая ты красивая», — сказали ей все в кафе; «спасибо»; она приносила людям картошку фри, сэндвичи, салаты, кофе, тыквенный сок, кока-колу со льдом, мороженое — разноцветное, с присыпками и сиропами; как кукла — искусная игрушка Дроссельмейера; она умирала. «Ангел, — сказал ей хозяин, — это правда, скажи: ты все-таки с Кристофером Руни?»; и тут она подняла голову: Кристофер… Ну уж нет. Если у него получилось — быть с ней, значит у неё тоже получится — спастись… «Седрик, — пробормотала она, — дай мне своей силы, дай мне его увидеть», — и увидела; она даже знала этого человека — мелкого служащего на почте; немолодого, в неизменном сером костюме; незаметного, плешивого, добродушного; он жил здесь всегда; его жена торговала на рынке зеленью: укропом, кинзой, базиликом, мятой — травы росли у них в саду. Он всегда был там, где была она, Ангел, — в кафе, на каждой её смене; всегда заказывал одно и то же, непритязательное, как она тогда, когда искала незнакомца по гостиницам: булочку и какао; на рынке, когда они с мамой или бабушкой покупали продукты; гулял возле замка Скери, когда она приходила к маме или Денизе; гулял по набережной, здоровался кивком… Она чувствовала его взгляд теперь — липкий, плотный, постоянный, как тиканье часов; доработала смену, вышла в уже ночь — как тогда, когда появился Седрик в первый раз, поджёг леса, — напоённую ароматами, теперь уже летними — травами, розами; она шла и шла, через весь свой любимый город, слушала мостовые, стены, бухту и просила сил; и дошла до своей любимой скамейки — обернулась; он был близко, отвернулся; она разогналась, схватила его, грузного, пахнущего чесноком и страхом, и оттолкнулась от земли. Он завизжал.