Экономические реформы, начатые по инициативе Горбачёва, были не только медленными и непоследовательными. Что гораздо важнее, сами реформаторы не имели чёткой стратегии и ясной цели. В результате сам курс перемен стал предметом борьбы различных группировок, каждая из которых вкладывала в них собственное содержание. Большинство общества вполне серьёзно воспринимало лозунги «демократического социализма», «борьбы с привилегиями», экономической децентрализации и трудового самоуправления, провозглашенные перестройкой. Напротив, сама бюрократическая элита, ответственная за реализацию этих принципов, все более явно видела в них лишь некую переходную программу, которая позволила бы плавно, не теряя контроля за ситуацией и сохраняя привилегии, перейти к полноценной реставрации капитализма. В свою очередь, западные элиты с энтузиазмом поддерживали именно это направление.

Последнее советское руководство вынуждено было считаться с последствиями «политики компенсации», проводившейся предшествующим поколением вождей. По мере того, как иссякал поток нефтедолларов, страна испытывала все большие трудности. В Кремле пытались справиться со снежным комом проблем, занимая средства на Западе. Как отмечает Сергей Глазьев, последнее советское правительство за пять лет своего пребывания у власти «позаимствовало из внешних источников более 50 млрд. долларов, одновременно растратив золотовалютные резервы»[759]. Затраты на обслуживание внешнего долга достигли трети доходов от экспорта. Увеличилась политическая зависимость от Запада.

Тяжёлым ударом по СССР стал распад Восточного блока в 1989 году. Вместе с советской политической гегемонией в Восточной Европе рухнул и Совет Экономической Взаимопомощи. Бывшие партнёры перешли к торговле за конвертируемую валюту по ценам мирового рынка.

Чем меньше было валюты, тем меньше было товаров. К началу 1990-х годов разразился полномасштабный кризис снабжения. Магазины встречали посетителей пустыми полками. Однако этот кошмар вовсе не был неизбежным результатом советской системы как таковой. Дефицит товаров существовал на всём протяжении советской истории, но прежде положение удавалось держать под контролем, а во второй половине 1960-х годов ситуация даже улучшалась. Крушение потребительского рынка в 1990–1991 годах произошло в результате полного исчерпания валютных резервов, которые раньше использовались для смягчения проблемы. Это был не только крах советской распределительной системы, которая со всеми её недостатками сумела просуществовать на протяжении семи десятилетий, но и печальный итог «стратегии компенсации», заблокировавшей внутреннее развитие.

«Косность народнохозяйственной структуры, — пишет Глазьев, — отсутствие гибких механизмов её подстройки к изменяющимся реалиям, а также развращающее влияние потока нефтедолларов практически блокировали стимулы к экономическому развитию в условиях, когда приток «лёгкой» валюты начал оскудевать. Экономический рост захлебнулся в 1990–1991 годах, сменившись стремительно развёртывавшимся спадом практически во всех отраслях. Это сопровождалось не менее стремительным спадом экспорта как из-за ухудшения условий добычи сырья, так и из-за недоинвестирования в добывающие отрасли.

С 1989 по 1991 год экспорт уменьшился более чем на треть, вернувшись к уровню 1981 года. Наиболее чувствительный удар был нанесён падением поставок нефти, выручка от которой упала более чем в два раза. Одновременно произошло и уменьшение импорта на 43%, которое, в свою очередь, отрицательно сказалось на динамике внутреннего производства и экспорта»[760].

Именно тогда на сцену выходит Международный Валютный Фонд, уже успешно поработавший в Латинской Америке. Подход МВФ был прост и эффективен. Он помогал должникам справиться с их краткосрочными финансовыми проблемами, но за это требовал неукоснительного выполнения своих рекомендаций в области экономической и социальной политики. Фактически речь шла о том, что в обмен на реструктурирование внешнего долга страна должна была отказаться от части своего суверенитета.

Советское руководство, вступая в отношения с МВФ, всё ещё колебалось, отстаивало честь сверхдержавы. Но дни Горбачёва и его команды уже были сочтены. На смену им шла команда Бориса Ельцина, на которую сделала ставку большая часть бюрократической элиты.

Поразительным образом советская бюрократия даже кризис и разрушение собственной системы сумела повернуть на пользу себе. Крах Советского Союза и сопровождавший это хаос создал идеальные условия для того, чтобы, конвертировав власть в собственность, примкнуть к глобальному правящему классу.

Это была программа реставрации, следовавшая той же исторической логике, что и реставрации в Англии XVII века и Франции XIX столетия. Реставрация означала не просто возвращение старых порядков, низвергнутых революцией. Её социальный смысл состоял в том, чтобы обеспечить примирение между новыми, порождёнными революцией, элитами и традиционным правящим классом, всё ещё господствовавшим в рамках миросистемы.

Борис Ельцин, бывший секретарь Свердловского обкома партии, за несколько месяцев превратившийся в убеждённого антикоммуниста, идеально подходил для этой роли. Точно таковы же были и люди из его окружения — с безупречным партийным прошлым, зачастую в качестве идеологов. Таким же потомственным (в третьем поколении) представителем идеологической элиты был и Егор Гайдар, главный экономический стратег команды Ельцина.

Известный журналист Олег Давыдов писал, что «разговоры о «наследственности» и «генах» в отношении трёх поколений Гайдаров — вовсе не пустой звук. Что-то в этом действительно есть, нечто передаётся»[761]. И в самом деле, внук разрушал завоевания революции с той же безоглядной решимостью и безответственностью, с которой его дед Аркадий расправлялся с противниками этой революции. Поразительно, однако, что ни Гайдар, ни другие потомственные представители элиты не нашли ни слова для осуждения собственных предков, с последствиями деятельности которых они столь отчаянно боролись. Напротив, они продолжали гордиться своей родословной.

Это кажущееся противоречие выдаёт самую суть Реставрации. Ибо противоречие здесь могут увидеть только жертвы власти, попадавшие под колёса сталинской коллективизации или, наоборот, либеральной реформы 1990-х. С точки же зрения элиты, никакого противоречия здесь нет. Ибо, расправляясь с противниками советской власти, уничтожая старую элиту, приводя к подчинению крестьян и «дисциплинируя» рабочих, лидеры прошлого расчищали путь для новой элиты, которая теперь могла овладеть страной. Без Революции не было бы Реставрации. Не было бы возможности захватить и поделить собственность. Не было бы самой этой собственности, созданной потом и кровью поколений, вовлечённых в революционную драму.

Бюрократическая элита, стремительно превращавшаяся в новое предпринимательское сословие, оказалась главным победителем в итоге советского эксперимента. После семидесятилетней паузы она могла вернуть страну в миросистему, овладев богатейшими ресурсами, приватизировав и выставив на торги плоды революции. Другой вопрос, насколько эффективно трансформирующаяся и обуржуазивавшаяся элита могла распорядиться доставшимся ей богатством.

«Вероятно, это покажется странным, — писал венгерский историк Тамаш Краус, — но как возникновение, так и крах СССР имели общие причины. Появление и падение «страны Советов» находилось в органической связи не только с многовековыми историческими прецедентами, но и с интеграцией в мировую систему или как раз специфическими проблемами изолированности. «Полупериферийная модель» — именно в ходе борьбы за собственное выживание — не могла высвободиться из-под пресса всеобщих законов накопления