– Мигель, товарищ Сталин, – испуганно сказал Кольцов.

– Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за вашу работу… – и почти без паузы поинтересовался: – Кстати, дон Мигель, у вас есть револьвер?

– Есть, товарищ Сталин!

– А вы случайно не собираетесь из него застрелиться?

Кольцов совсем растерялся:

– Никак нет.

– Ну вот и отлично, живите. Еще раз спасибо за вашу работу в Испании, товарищ Кольцов. Испанцы в восторге. Особенно, наверное, испанские девки. – И проговорил, напирая на первое слово: – Прощайте, дон Мигель.

Когда он ушел, Коба сказал:

– Этот тоже зачумленный… Все они там… Орловы!

…Кольцова арестуют и расстреляют.

Новый, страшный 1937 год я встречал в Москве. Коба не только не позвал меня на встречу Нового года, но даже не поздравил.

В самом конце января, когда я уехал в Париж, в Москве начался процесс «параллельного центра». Семнадцать вчерашних знаменитых большевиков, цвет нашей партии, всё близкие ленинские друзья – Пятаков, Сокольников, Серебряков, Радек и прочие – предстали перед судом. Большинство приговорили к расстрелу. Радек и Сокольников получили по десять лет.

Но мой друг Коба любил повторять: «Врага можно простить, но предварительно нужно уничтожить». Так что обоих ленинских друзей зверски убьют в лагере.

На процессах сидел мой кандидат, приехавший к нам в самом конце тридцать шестого года, писатель Фейхтвангер.

Фейхтвангер переживал общую трагедию европейских евреев-интеллектуалов. До прихода к власти Гитлера они не чувствовали себя евреями. Они считали себя немцами, австрийцами, голландцами. Среди них были великие музыканты, ученые, писатели, ощущавшие себя гражданами мира и гордостью мира. Гитлер заставил их понять, что прежде всего они евреи. Их удобная, покойная, богатая жизнь, казавшаяся незыблемой, закончилась. Затравленными изгоями они должны были бежать из своих стран. Их родной дом, Европа, становилась коричневой и запретной для них. Бесправные, бесприютные, они теперь скитались по миру. Но это называлось счастьем. Ибо тех, кто остался на территории рейха, ждала мучительная смерть.

Книги Фейхтвангера были сожжены в Германии, на его имени родина поставила клеймо. Этот вчерашний преуспевающий писатель нынче сильно нуждался. СССР являлся для него главной надеждой, мы беспощадно боролись с самым ненавистным ему – с Гитлером. И я понимал: Фейхтвангер захочет закрыть глаза на многое.

Коба поручил мне контролировать его пребывание у нас.

Фейхтвангер уже бывал в России (кажется, в двадцать девятом году), и у меня имелись сведения о жарком темпераменте писателя. Я приставил к нему красотку переводчицу, конечно, нашу сотрудницу. Восторженный Фейхтвангер переспал с ней в первый же день.

После чего в роли обольстителя выступил сам Коба.

Беседа длилась свыше трех часов. В искусстве очаровывать интеллектуалов Кобе не было равных.

Во время разговора он – сама скромность – с готовностью отвечал на все вопросы писателя. В заключение поздравил его с большими тиражами книг. На следующий день это подтвердили внушительной суммой в валюте.

Я наблюдал за Фейхтвангером в надежде пополнить знаменитым писателем список агентов. Помню, меня поразило его удивительно подвижное лицо. На Западе этого не замечаешь. Зато на родине, на фоне наших неподвижных лиц (жизнь приучила нас всех таить эмоции), это бросалось в глаза.

Переводчица ежедневно составляла отчеты о нем и, главное, о его книге об СССР, которую он в это время писал. Отчеты передавали мне. Я их читал, потом они шли к Кобе. Уже вскоре я окончательно понял: он неврастеник и вербовать его опасно. Фейхтвангер каждый день менял мнения. К примеру, он подготовил для «Правды» статью о Сталине. Статью переслали Кобе, он внес правку. После от имени редакции переводчица предложила Фейхтвангеру переделать указанные места. Он начал кипятиться, кричал, что ничего не будет менять, но переводчица пустила в ход столь любимое им оружие. Фейхтвангер остыл, смирненько сел за стол и исправил все, что требовалось. Однако уже к вечеру снова пришел в ярость, накричал на нее и, как она сообщала, «вел бесконечные клеветнические разговоры о неудобствах жизни в Советском Союзе, жаловался на обслуживание в гостинице, мечтал уехать и т. д.». Опять ей пришлось прибегнуть к проверенному средству…

Впрочем, дело было не только и не столько в ее прелестях. Повторюсь, Россия оставалась для него последней надеждой, и он очень старался быть слепым.

В конце концов он написал о Кобе все, что хотел Коба. «Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение Сталину искренне. Люди чувствуют потребность выразить ему свою благодарность, свое беспредельное восхищение. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование, за создание армии, обеспечивающей это благополучие. К тому же Сталин действительно является плоть от плоти человеком из народа. На мое замечание о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью он пожал плечами и извинил своих крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не смогли в себе развить хороший вкус».

Но самое важное – Фейхтвангер оправдает процессы.

С презрением и радостью Коба прочтет: «Людей, стоявших перед судом, ни в коем случае нельзя было считать замученными, отчаявшимися существами. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты. По общему виду это походило больше на дискуссию, которую ведут образованные люди. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал, спортивным, интересом выяснить с максимальной степенью точности все происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет, немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности…»

Очень понравится Кобе книга Фейхтвангера «Москва. 1937». Правильнее сказать – «наша с Кобой книга».

В начале февраля, сообщив об ордене, Коба показал мне рисунок.

– Что это?

Я вопросительно посмотрел на него.

– План Кремля. Здесь, – Коба ткнул пальцем в кружочек на плане, – иуда Енукидзе вместе с комендантом Кремля и командующим Московским военным округом собирались арестовать товарища Сталина. В кинозале, где товарищ Сталин будет смотреть кино. Но арестовали самого господинчика иуду в Харькове… Это не все… Не помню, рассказывал ли я тебе. В тридцать третьем году отдыхал я у нас. И как-то плыли мы на катере с Ежовым и Берией из Пицунды в Старые Гагры. Вечером приходит ко мне Лаврентий, рассказывает: оказывается, во время плавания наш катер обстреляли! Четыре выстрела с берега сделали! Пограничники приняли нас за нарушителей границы. Но Лаврентий уже тогда сказал мне: это покушение! Товарищ Сталин ему не поверил, потому что забыл правило: если это возможно, значит, не исключено. Сейчас чекисты выяснили – всё устроил подлец Авель!