В жесте Хиави было сокрыто нечто символическое: непризнанный король Мадагаскара будет покоиться в земле в королевском одеянии. Это было достойно Беневского.

Можно было, конечно, похоронить Беневского в деревне бецимисарков, где жил и приходил в себя Устюжанинов, но это было бы несправедливо: ведь граф Беневский был же не старостой одной-единственной деревушки, а королем огромного Красного острова, значит, и лежать он должен был, как король, на высоком берегу, откуда видно далеко-далеко, первым встречать солнце и корабли, идущие на Мадагаскар, он должен был своим духом освещать крепость, построенную специально для того, чтобы защищать мальгашей.

Через неделю на могиле появился большой, похожий на сердце, гладкий камень, на котором было высечено изображение сокола – главного символа здешних мест, ставшего покровителем не только бецимисарков, но и многих других племен Красного острова.

У Устюжанинова такой сокол висел вместе с православным крестиком на груди согревал душу – об этом подарке сына короля Хиави Устюжанинов никогда не забывал.

После того как Беневский обрел постоянную могилу, Устюжанинову сделалось легче, он поспокойнел, во взгляде появилась взрослая глубина, словно бы он познал нечто очень важное, нервозность, сопутствующая всем его движениям, исчезла – произошел перелом. Да и время, как известно, лечит, затягивает раны, приводит человека в порядок…

Лучшего лекаря, чем время, в природе пока не существует.

Рядом с Устюжаниновым неотлучно находился Сиави, – поселился в доме напротив, вместе они ходили на охоту.

Подстрелить какого-нибудь юного кабанчика, нежного, тающего во рту, было самое милое дело: поросят на Мадагаскаре водилось много.

– Что думаешь делать дальше, брат? – спросил Сиави во время одного из привалов.

В ответ Устюжанинов неопределенно приподнял плечи.

– Не знаю. Пока думаю.

– Оставайся у нас. Мы тебе найдем хорошую жену – лучшую девушку в народе бецимисарков, поставим дом, ты станешь членом королевской семьи… Оставайся, брат!

Устюжанинов медленно покачал головой.

– Спасибо, Сиави, но сказать ничего определенного пока не могу. У меня же на Камчатке остался отец. Что с ним, жив ли он, а если жив, то где находится? Камчатка же такая большая, как и Мадагаскар, человек что иголка в стоге сена…

– Понимаю, – Сиави вздохнул. – Отец – это отец, двух отцов у человека не бывает. А мать где?

– Умерла, – глаза у Устюжанинова поугрюмели. – Давно это было. – Я тогда был очень маленьким. Даже не помню, как она выглядит.

Сиави вздохнул еще раз.

– Ты уверен, что тебя на этой Камчатке ждут? – Сиави одной рукой отогнал комаров, вьющихся около лица. Во второй руке он держал посох, символ причастности к королевской фамилии.

– Не уверен, – приподнял плечи Устюжанинов, – но если отец мой жив, он будет ждать меня до самой гробовой доски.

– Если ты уедешь, тебя не будет хватать, – Сиави снова вздохнул, что-то в нем давало сбой, рождало жалость – Устюжанинов был для него очень близким человеком, расставаться с такими людьми непросто.

– И мне тебя не будет хватать, – Устюжанинов положил руку на плечо Сиави, добавил слово, самое подходящее для этого момента, – брат.

– Брат, брат… – Сиави согласно кивнул, – брат… Но все-таки ты еще некоторое время побудешь у бецимисарков, не уедешь сразу…

– Сразу уехать никак не удастся – к поездке надо подготовиться.

Род Устюжаниновых, некогда большой, мастеровитый, потихоньку растворился в огромной России и его не стало, – время съело, единственное, что знал Устюжанинов – у него есть сестра в дальнем третьем колене, и все. Почти седьмая вода на киселе. Но хотя и «седьмая вода», а все-таки родственница, одной крови с ним – дальняя родственница.

Дважды в детстве он видел ее – приезжала в Ичинск. Была сестра высокая, с крепкими мужскими руками, не боящимися никакой работы, с доверчивыми небесно-голубыми глазами и длинной, почти до пят косой цвета спелой пшеницы – красивая была.

Алешку она боготворила – братец был на двенадцать лет моложе ее, в детстве эта разница бывает велика, как целый век, это уже потом, годам к пятидесяти-шестидесяти, возраст сравнивается, – подкидывала на руках и таскала за собой на реку – ловить рыбу.

Ловить рыбу Алешке нравилось, лучшего занятия, чем ловля рыбы Всевышний, наверное, и не придумал.

Звали сестру Полиной.

Где она сейчас, дорогая сестра Полина, жива ли? Наверняка вышла замуж, наверняка у нее дети… Устюжанинов почувствовал, как внути у него родилось что-то теплое, способное вызвать слезы, воздух перед глазами сделался рябым. Его звали к себе родные места, звали неухоженные могилы родичей, вполне возможно, что и могила отца, которую обязательно надо подправить, очистить от бурьяна, облагородить, звали Ичинск и Большерецк, звали предки, дух их…

Тяга домой, в места родные, присуща, говорят, только русским, иногда тоска по родине достает так, что человек плачет навзрыд, его трясет, как в падучей. И даже если дома его совсем не ждут, либо ждут с веревкой в руках и кандалами, он все равно возвращается – родина ведь у каждого из нас одна…

Поэтому надо было возвращаться домой. Независимо ни от чего. Если его приговорят к каторге, он согласится с этим, безропотно натянет на запястья тяжело громыхающие цепи, если определят ссылку, он тем более согласится с этим – и в ссылке живут люди и при этом остаются людьми, если заточат в тюрьму, то Устюжанинов будет рад и зарешеченному холодному окошку, перекрывающему выход на волю. На первых порах свет дневной будет дразнить его, стискивать сердце и вызывать слезы, но потом он привыкнет и к решетке – ведь человек привыкает ко всему, даже к самому плохому в жизни.

И если кто-то забывает родные места, дорогие могилы, близких своих, то теряет в этой жизни едва ли не все, что есть у него, а может быть, и все…

Очень бы не хотелось Устюжанинову оказаться таким человеком.

Пробыл он в деревне бецимисарков до двадцать третьего мая 1787 года. В годовщину гибели Беневского молча посидел на его могиле – с сухими глазами и оцепеневшим лицом, ни Хиави, ни Сиави старались не трогать его, вели себя деликатно, не заглядывали в душу, да Устюжанинов ничего не скрывал, не искал общения, он сидел молча и вспоминал прошлое, перебирал его страницы одну за другой и на каждой из них видел лица людей, которых уже нет в живых. И прежде всего – Беневского.

Иногда лицо Беневского, фигура его были настолько зримыми, а сам он улыбался так тепло, призывно, что казалось – стоит только протянуть руку и в ответ протянется его рука, загорелая, сильная, со светлыми порезами на темной загорелой коже – остались следы от прошлого боевого времени, – Устюжанинову очень хотелось протянуть руку, но он не делал этого – боялся, что остановится сердце.

Беневского нет и он, увы, уже никогда не вернется в мир живых. От него осталась только память.