Белосельцев сидел в удобном креслице, наблюдая игру красных язычков на стене, чувствуя странную тревогу, словно в ночи что-то приближалось, вставало снаружи, неслышно давило на стекла. Он тихо ахнул. Его посетило прозрение. Тот подвыпивший безногий подполковник в приюте, игравший на гитаре, сидевший к нему спиной, – это и был Мартынов. И надо вернуться в Москву, отыскать его вновь, вырвать из заточения, чтоб он больше не смел торчать в переходах, бренчать на гитаре, собирать подаяние в шапку.

Порыв был так силен, что Белосельцев вскочил, засобирался, был готов поехать в Москву. Но снаружи стояла глухая зимняя ночь, в ней начинался ветер, менялась погода, и уже не было звезд, дуло в стены и окна.

Он снова уселся в креслице, успокаиваясь, смиряя свое нетерпение. Ему не следовало волноваться, не следовало торопиться. Он был римский патриций, переживший империю. У ворот его любимого города толпились враги, опрокидывали мраморных богов. Из окна своей пригородной виллы он видел далекое зарево. Ему осталось немного. Остаток дней, остаток мыслей и чувство он должен посвятить одной-единственной цели – достойно уйти. Отыскать в мироздании Того, кто когда-то послал его в мир и требует обратно к себе.

Вдруг легкая тень промелькнула по стене. Еще и еще раз. У абажура зашелестело чуть слышно. Под лампой сочно и чудно вспыхнула бабочка, красно-черная, с резным орнаментом. Крапивница, обитательница пустырей, зарослей лебеды и крапивы, чей огненно-черный треугольник вдруг появлялся на старой доске забора, или на блестящем осколке бутылки, выброшенной на деревенскую свалку. Во время осенних ненастей залетела в сухую избу, зимовала в ней, сонно укрывшись в складках занавески или в потолочной расщелине. Оживленная и согретая жаром печи, вылетела и кружила под абажуром вокруг электрического светила.

Появление бабочки восхитило его. Это был знак, послание. Кто-то, незримый, услышал его печаль и послал ему бабочку. Не пулю, не напасть, не проклятие, а черно-красную дивную бабочку, вестницу русской природы, прилетевшую к нему среди зимних холодов и буранов. Бабочка была его тотемом, от нее он вел свою родословную. Всю жизнь, скитаясь по войнам, он искал в мире бабочек, драгоценных бесшумных божков, населявших саванны и джунгли, хранивших таинственные древние заповеди, нанесенные писцом на узорные крылья. И эта деревенская крапивница была его ангелом, нежным дивом, посетившим его в минуту печали.

Он протянул ладони под свет абажура, и бабочка села ему на руки. Среди его ссадин, морщин и мозолей раскрыла свои драгоценные крылья, шевелила крохотными черными усиками, доверчивая, восхитительная. Грубые, перепачканные золой пальцы чувствовали едва слышное прикосновение цепких маленьких лапок. Ворс на тельце дрожал и переливался от его дыхания. И возникло мимолетное сладостное воспоминание – кто-то забытый, любимый вернулся, что-то шепчет, и ресницы ее в темноте нежно щекочут ладони.

Бабочка взлетела и исчезла, будто кто-то вычерпал ее прозрачным сачком. Его пустые руки, в морщинах, в тяжелых стариковских венах, пустые, мертвенные, лежали в пятне электрического света.

Он улегся в постель, натянув на себя курчавую полу тулупа. Всю ночь сквозь сон слышал завывание ветра, и ему казалось, где-то рядом, у его изголовья, на подушке или на спинке кровати, притаилась, стережет его сон бабочка.

Утром за окном все было белым и мягким. Шел густой медленный снег. За ночь в природе случилось превращение. В звездные морозные небеса влетели влажные тучи запада, охладились над Средне-Русской равниной, накрыли Россию снегопадом.

Белосельцев накинул тулупчик, кое-как нахлобучил шапку, вышел на крыльцо. Бесшумное прохладное вещество сеялось из низких туч, падало ему налицо, и он с наслаждением чувствовал щекочущие прикосновения хлопьев, талые капельки на щеках. Черный тес забора был в белых мазках сметаны. Бурьян, кусты ягод, недвижные яблони отяжелели от белой, переполнявшей их тяжести. Колодец с ночи оставался открытым, ведро не замерзло, окруженное снегом, чернело водяным кругом. Вода тихо вздрагивала от падавших снежинок.

Черный автомобиль драгоценно блестел среди белизны, накрытый пышной шапкой. Проходя мимо, Белосельцев схватил рукой снег. Он был липкий, влажный, на крыше автомобиля остался черный след пальцев, который тут же стал затягиваться белой поволокой.

Он подошел к березе. Дерево недвижно возносило струящиеся ветви в прохладную белизну, пропадало в туманной высоте, где мелькала, сквозила и колыхалась зыбкая белизна. Он смотрел на корявый, с остатками бересты, в черных трещинах ствол. Ему показалось, что дерево ждало его появления. Оно, почти одних с ним лет, переживет его на земле. Знает об этом, предлагает ему прибежище. После смерти его душа перенесется в березу, устроится среди тесных древесных волокон, останется здесь, подле любимого места, у родной избы, в которой было прожито столько счастливых дней с любимыми, близкими. Он благодарно погладил березу, свой будущий дом.

Снег шел, благоухающий, чистый, и это тоже было послание. Если бы жизнь его протекала иначе – не в военных штабах и аналитических центрах, не в реве авиационных моторов и грохоте батарей, если бы он прожил свою жизнь среди полей и лесов, перелистывая травники с рецептами целительных зелий, сонники с толкованиями вещих сновидений, тогда бы он мог понимать язык природы. Как волхв, читал ее непрерывные послания, разгадывал безмерную, заключенную в ней мудрость.

Белосельцев нагнулся, черпнул снег, сжал холодный сочный комочек. Метнул его в белый пышный покров. Снежок покатился, намотал на себя мокрую липкую оболочку. Белосельцев подтолкнул его, и тот, разрастаясь, оставляя после себя рыхлую дорожку, превратился в маленький белый рулон. Он стал катать его, переваливая с боку на бок. Ком увеличивался, наматывал на себя сочные голубовато-белые пласты, обнажал льдистую корочку вчерашнего наста. Под этим настом таилась прошлогодняя блеклая трава и сухие стебли синих душистых цветов, за которыми он ухаживал все прошлое лето.

Он скатал большой тяжелый шар, поглотивший почти весь свежевыпавший снег в его палисаднике. Второй шар пришлось создавать из снега, нападавшего по другую сторону автомобиля. Этот второй ком был поменьше. Белосельцев подкатил его к первому и с трудом, задыхаясь, водрузил поверх первого, залепив то место, где комья касались друг друга. Третий маленький ком увенчал снежную статую, и Белосельцев, обтесывая неровности и выступы, налепил на маленькую снежную голову длинные волосы, брови, вырезал губы, глаза.

Руки его покраснели от холода. Он нежно, осторожно оглаживал снеговик. Снежная плоть казалась живой, полнилась соками, дышала, откликалась на прикосновения телесной упругостью.

Он стоял в палисаднике под березой, любуясь своим созданием, еще не зная, что станет делать дальше. Будто чья-то воля повлекла его в избу. Он растерянно вошел, оглядывая стол с неубранной посудой, висящую на стене картину с лиловыми астрами, остывающую беленую печь. Взгляд его упал на деревянную коробку, где хранились заброшенные фетиши его прожитой жизни.

Открыл коробку. Среди африканских безделушек, глиняных никарагуанских свистулек, спекшихся от жара фрагментов пулеметной ленты нащупал тяжелый плотный ком пуштунских украшений. Извлек на свет ожерелья, запястья, височные кольца и серебристые цепи. Все это понес из избы.