не Бельский! — резко повторил Иван. — Теперь зовите меня Долин-Бельский! Понял? Теперь во мне два человека! Теперь я буду жить за двоих! — И он быстро пошел, потрясая винтовкой.

Мамай бросился было за Бельским, чтобы спросить о Наташе, но ему почему-то показалось, что в трюме опять всплеснулась вода. Он вернулся к люку, и то, что увидел здесь, поразило его. По лестнице, показалось ему, поднимался человек в сапогах казенного покроя, с морщинистым лицом и кустиком чалых волос на подбородке. «Да ведь это Шангарей!» — узнал Мамай и протянул руки, чтобы помочь измученному татарину выйти на палубу. Но Шангарей как-то незаметно проскользнул мимо. Вода опять всплеснулась, по трюму побежали круги. На лестнице показался Степан Долин. «Ну вот, и Степан жив!» — радостно подумал Мамай. Долин кашлянул, потом обтер мокрые усы и махнул рукой — дескать, все пройдет. Вслед за Долиным на лестнице показался третий, незнакомый человек, потом четвертый, пятый шестой… Черная вода плескалась по всему трюму. Со всех сторон из темноты, взметывая воду, поднимались и устало брели к лестнице смертники. Мишка стоял у люка, хватал их за руки, обнимал знакомых и незнакомых, пропускал их мимо. Смертники шли и шли — нескончаемой цепочкой, торопливо и радостно, стряхивая с одежд воду и вытирая мокрые лица. «А где же Наташа?» — подумал Мамай. Он присел у люка, чтобы лучше разглядеть тех, которые только что вылезли из воды. Увидев пожилую женщину, он ласково схватил ее за руку, спросил:

— А где Наташа? Где?

— Там она. — Женщина показала во тьму трюма.

— Наташа!

Мамай кинулся было в трюм, но кто-то схватил его сзади, вытащил на палубу, закричал над ухом старческим голосом:

— Мишка, пойдем! Пойдем, слышишь?

— Постой, — вырвался Мамай, — сейчас Наташа выйдет. Вот сейчас, скоро…

— Сынок, нету Наташи… Умерла она…

— Как нет? Она вон там, в трюме!

— Ах ты, горе-горькое! Захворал-то как!

Мамаю все еще казалось, что в трюме переливалась, шумела вода, взлетали брызги…

Матросы схватили его под руки, повели. Мамай увидел, что прежний лес начал ложиться, как трава под косой, белогрудые облака шумной стаей пронеслись над рекой низко, и затем все померкло перед его глазами…

XXVIII

Крутой берег Камы. По берегу осенними огнями полыхало густое мелколесье, а над ним клубами дыма вздымались курчавые сосны. Здесь, у самого обрыва, на полянке, хорошо обогреваемой солнцем, появился бугорок свежей могилы.

У могилы сидел Мишка Мамай. Он был в шинели и грубых сапогах, рядом валялась фуражка. Держа на коленях винтовку, он старательно вырезал что-то ножом на ее ложе.

Дни горя сильно изменили Мамая. Лицо его построжело. Тонкие губы, любившие ехидно усмехаться, теперь были сурово сжаты. Живые, как ртуть, глаза, померкли, стали холодными. От могучей фигуры Мамая веяло теперь какой-то новой, не слепой и бесшабашной, а строгой и сосредоточенной силой.

Недалеко от могилы плотничал Василий Тихоныч. Он сам предложил поставить вместо креста над могилой Наташи маленький памятник со звездой.

— Бог? А что он не пожалел ее? — удивляя сельчан, говорил старик, ранее славившийся своей преданностью вере.

Обтесывая столбики для ограды, Василий Тихоныч все посматривал на согнутую дюжую спину сына, потом бросил топор, подошел, кивнул на реку:

— Не опоздаешь?

— Нет. Загудят.

И говорить Мамай стал спокойнее. Василий Тихоныч теперь боялся ему возражать: в голосе сына звучала новая сила.

— Завтра кончу, — сказал Василий Тихоныч, присев рядом с сыном. — Подсохнет малость — покрашу. Красной?

— Да.

— А что написать?

— Что хочешь. — Мишка обернулся. — Только знаешь, напиши: «Здесь Наташа Черемхова».

— Глухарева, — боязливо поправил старик.

— Черемхова, — спокойно, веско повторил Мамай. — Понял? Моя.

Василий Тихоныч хотел сказать, что неудобно все же называть Наташу Черемховой, раз не было свадьбы и нигде нет записи в книгах, но, взглянув искоса на сына, не решился, ниже опустил козырек картуза. Чтобы утешить сына, сказал:

— Хорошее место тут. Веселое. Рукой подать — пароходы ходят. Чайки вон… И для глаза вольготно.

Мамай перестал вырезать:

— Весна придет, загляни сюда…

— Как же, непременно загляну.

— Могилку поправь.

— Поправлю, сынок, поправлю.

Внезапно вспомнился Мишке вечер, когда он сидел с Наташей за деревней, а в землю косо бил лунный ливень и пахло цветами сонной травы… Холодные глаза Мишки скользнули вверх, выше всего, что можно было увидеть на земле. Он сказал чуть слышно:

— Сонная трава зацветет — нарви…

— Нарву, нарву.

— Сюда принеси. Она любила ее. — Мишка опустил взгляд. — Горела она, как огонь, весело, ярко… И вот потухла…

— Потухла, сынок!

— Сволочи! — сказал Мамай, — Каждого человека они грабят. И меня вот ограбили.

Над рекой прокатился гудок.

— Зовут.

Мамай сложил нож, сунул в карман.

— Ты что это вырезал?

— Вот…

На ложе винтовки Василий Тихоныч увидел четко вырезанное слово: «Наташа». Старик удивленно вскинул брови, а Мишка поднялся, хлопнул по ложу ладонью:

— Пойдем, Наташа! Пойдем бить их!

Он повернулся к могиле, упал на колени, крепко придрался губами к бугорку свежей земли… Потом медленно поднялся, постоял с минуту, опустив влажные глаза, и вдруг крупно зашагал тропинкой к берегу.

На полпути Василий Тихоныч, задыхаясь, догнал его, отдал фуражку:

— Забыл, сынок…

У берега стоял покрытый броней буксирный пароход, на передней палубе у него — орудие. Пароход готовился к отплытию. Полной грудью вздыхала его машина. Матросы и красноармейцы с винтовками — среди них некоторые были из прежних смертников и партизан — сгрудились на корме.

Командир отряда Долин-Бельский, затянутый в кожаную куртку, с маузером, стоял на капитанском мостике. Выйдя из баржи, он прежде всего хотел сбрить бороду, но получилось так, что для того никак не мог выбрать свободное время, и махнул рукой — ладно, дескать, как-нибудь после. Коренастый, с черной курчавой бородой на бледном лице, он был грозен.

Мамай поднялся на мостик.

— Готов?

— Гуди!

— У тебя… земля на губах, — заметил Долин-Бельский. — Вытри.

Над пароходом взвилась белая, кричащая струйка пара.

XXIX

Красная флотилия двигалась в верховья Камы. Над осенней поймой проносились зовущие и тревожные гудки. Часто завязывались бои. Тишину рвал свист и грохот. Эхо билось в лесах. Суда белых, потерянно визжа, метались по реке, охваченные пламенем и дымом. Стремнина несла оглушенных снарядами белотелых судаков и жирных лещей. На одной из больших пристаней, пытаясь выиграть время для отступления, белые выпустили из хранилищ бензин в Каму и подожгли; могучее пламя, играя, потекло вниз по реке, черно-багровые тучи дыма закрыли небо. Но это не помогло: суда красной флотилии прорвались сквозь огонь. И когда прорвались, одним из первых настигли маленький буксир, который водил баржу с виселицей. Исступленно взревели гудки, и над рекой прокатился орудийный грохот.

В