«Ничего нет для меня!» — подумал Невельской. Спорить и ссориться не хотелось. Он поднялся к себе.

Вскоре за ним прислал Завойко. Вместе обедали и опять беседовали. Потом Завойко пошел на заезжий двор потолковать с людьми, которые прибыли с караваном, и посмотреть доставленные грузы.

Невельской отправился к Орловой, но не застал там никого.

С крыш свисали огромные сосульки. Мальчишки везли на собаках обледеневшую бочку с водой. Снег подтаивал. С моря дул ветер. Видно было, как за кромкой льдов вздувались белые валы. Море вдали было ярко-синим. Видны белые полосы плавающих льдов. Шум волн глухо доносился издалека. А у берега тихо, тут еще зима. Дальше плавающих льдов на синей яркой полосе стоял, не поддаваясь качке, сверкая белоснежным парусом, стройный китобой. Он уже пришел на промысел! Что-то гордое и хищное было в далеком судне. Оно напоминало капитану об опасности. Ему казалось, что здесь никто не понимает, что означают эти красавцы суда. Там, где хозяева бессильны, являются дерзкие и отважные хищники.

Дразня капитана, судно гордо стояло за льдами в открытом море.

«А я не могу выйти из Аяна!»

Невельской долго стоял и любовался судном, и с гордостью за своего брата моряка, и с болью, что у нас тут нет всего этого. Он вспомнил разговор с Завойко, его упреки, обиды, думал, что он мелочен, не видит того, что перед глазами. Горько стало на душе. Не в первый раз встречал он ненависть и неприязнь к своему делу, к себе, к своим замыслам.

Невельской подумал, что во всех его петербургских несчастьях, может быть, виноват Завойко. Эта мысль и прежде приходила ему в голову. Теперь он видел — Завойко раздражен, ревнив, завистлив, горяч. «Он зол на меня. А я ни шагу тут без него не могу ступить». Он вспомнил все, что говорил Лярский про Завойко и как тот уверял, что Завойко не простит Невельскому открытия Амура, вечно будет пакостить.

Невельской поднялся на пригорок и пошел дальше по протаявшей тропе.

Тайга стала мельче и реже, ветер крепчал. Вдруг за лесистой сопкой, на которую он подымался, тоже заблестело море, широкое, ровное и торжественное. Вид его и тревожил, и возвышал душу, и отдалял все заботы, лечил боль.

В просвете между сопок море стояло высокой светлой и прозрачной стеной.

Собственные страдания показались сейчас ничтожными. Капитан вспомнил, как Элиз говорила однажды, глядя на море и на горы: «Это стоит хорошего концерта!»

«Море, — подумал капитан, — всюду и всегда одинаковое, и в чужих странах оно как небо — всегда родное!»

Он возвратился в Аян. На улице ему повстречалась молодая круглолицая женщина в капоре и в шубке. Она шла в сопровождении старика якута, несшего на плечах мешок, который он, видимо, привез издалека. Невельской узнал ее. Это была Орлова.

— Вы ли это, Харитина Михайловна? Здравствуйте, очень рад вас видеть… Я заходил к вам…

Орлова сообщила, что собирается к мужу, что от него было письмо, весной он добрался до устья, а с тех пор нет ничего.

— Не съели его там гиляки?

— Бог с вами, Харитина Михайловна, он человек бывалый, да и они не людоеды.

Орлова говорила о своей предстоящей поездке на устье Амура так просто, словно в этом не было ничего особенного. Она сказала, что возьмет с собой картофеля и семян, заведет там огород.

Вечером Невельской убеждал Василия Степановича, что нельзя в этом году перебрасывать на Камчатку тысячу человек, что, прежде чем их туда гнать, надо высчитать точно, сколько муки может быть доставлено в Петропавловск в продолжение навигации, и тогда, положив по два пуда в месяц на человека, можно узнать, сколько народу смеем туда отправить.

— Сколько народу сможем прокормить, столько и брать, а в противном случае будет голод! Надо все высчитать и не загонять людей на верную гибель.

«Экий дотошный человек! — подумал Завойко. — Ему все не дают покоя транспорты с продовольствием!»

Завойко не нравилось такое вмешательство нового чиновника особых поручений, но он видел, что совет дельный, и согласился. Решили немедленно написать обо всем Корсакову, который должен с Лярским отправлять людей из Охотска.

— Теперь о торговле с гиляками, Василий Степанович. Я не могу просить компанейские товары в Охотске, когда здесь, в Аяне, самая большая фактория. Это смешно! Я прошу иметь в виду; что мне нужны такие предметы, чтобы гиляки наглядно убедились в превосходстве русских товаров перед маньчжурскими. От того, какие товары у нас будут, зависит очень многое!

— Где же я возьму эти товары, Геннадий Иванович?

— Василий Степанович, разве вы не обязаны дать то, что у вас есть? Тогда скажите прямо, что не хотите содействовать мне. Я здесь два дня живу, сплю, обедаю, а дело стоит…

— Так вы думаете, что я личными соображениями руководствуюсь? — краснея, спросил Завойко. — Да как вы можете это говорить! Вы, может, думаете, что Завойко вас обманывает? Вот посидите на моем месте и тогда говорите!.. — вскричал Василий Степанович, вскакивая и показывая на свое кресло. — Пожалуйста, берите муку и крупу, когда придут. Сами же вы видели, что транспорты нынче стоят. Вы же не будете их ждать, а у меня муки слишком мало. Не могу же я на Камчатке с голоду умирать! Так, пожалуйста, напишите жалобу генералу или в Петербург.

— Да что толку, что я буду писать! Дело погибнет, никакое мое донесение не поправит его. Что мы, в бирюльки играем, Василий Степанович?..

— Да где я все возьму, что вам надо? Да я и не обязан этого делать. А хоть вы и будете по особым поручениям, но не можете распоряжаться компанейскими товарами. Ваша экспедиция правительственная, секретная, вот и благоволите все, что вам надо, получить у Лярского, о чем я и приказываю ему.

— Вы подходите формально, и это удивляет меня… Что за игра, Василий Степанович? Если есть у вас, так выдайте! Да разве у Компании и у правительства не одна цель? Ведь вы сами знаете, что лавка при экспедиции будет компанейская, что Компания — ширма экспедиции.

— Да откуда это вы взяли, Геннадий Иванович, что я не хочу? И как это вы смеете рассуждать, что Компания — ширма, когда она капиталист и главный владелец всех промыслов и земель? А насчет товаров для лавки, то вы ошибаетесь! Не ваше дело беспокоиться о ней. За лавку отвечает Компания. Уверяю вас, что позабочусь о ней не хуже…

— Как это лавка меня не касается? — вспылил капитан, и губы его задрожали. — Да в лавке вся суть! Посредством лавки мы должны влиять!

— В лавке надо торговать и скупать меха, а не влиять и не разводить политику…

— Василий Степанович, вы говорите со мной, словно дело, которое исполнять я прислан, чуждо вам… Ушам своим не верю! Вы со мной, как с представителем враждебной нации…

— Как будто я враг Амуру, так вы меня выставить хотите? Да не вы это дело начинали! Я об этом все время забочусь! Это вы тут хотите проводить свою политику! Да! Вам не удастся!