Господи, что я делаю (думала Надя смятенно)? Куда иду? Ведь это… ведь на всю жизнь… Я нужна ему на всю жизнь?..

А Козырева прямо-таки несло. Как Петр велел начать застройку южной набережной, и всем губернаторам России приказал построить тут по трехэтажному дому от каждой губернии, и подстегивал неторопливых, и гневался… Эти-то дома, вот эти самые, и получили название «губернские». Хороши, правда? Наде губернские дома были привычны с детства, ничего особенного она в них не видела.

— А вон там, где арсенал, — показал Козырев, — стоял на сваях дворец Петра, он сгорел, кажется, в конце века, а перед ним был пруд, симметричный Итальянскому, а потом пруд засыпали и разбили Петровский парк, — кивнул он на заснеженный парк, где среди черных стволов деревьев торчали из-за брустверов черные зенитные стволы.

А Наде вдруг вспомнилось, как она прошлым летом… нет, уже позапрошлым бежала сюда к Виктору Непряхину. Они шли по парку под стук молотков, плотники заколачивали памятник Петру, — господи, всего полтора года прошло, а кажется, будто целая жизнь… Ну, что это Андрей говорит и говорит, что на него нашло? Про док Петра Великого рассказывает — как раз они переходили мостик через канал, — про первый в России док, из которого вода уходила самотеком по специально вырытому оврагу в бассейн. И про Итальянский дворец, некогда построенный Меншиковым, и про Голландскую кухню на той стороне Итальянского пруда — там когда-то готовили себе еду приезжие моряки и купцы в пестрых кафтанах, а за каналом, за губернскими домами стоял лес, и только просеки были прорублены на месте будущих улиц.

— А мне Кронштадт всегда казался скучным городом, — сказала Надя. Она старалась не показать, что ее била дрожь.

— Что ты! Кронштадт — поразительный город. Это ж сама история российского мореплавания. Да вот хотя бы! — показал он на изящную башенку возле моста через Обводный канал. — Знаешь, что это такое? Это ж павильон мореографа, Кронштадтский футшток! Столько-то метров над уровнем моря — слыхала такое выражение? Значит, от нуля Кронштадтского футштока…

Вдруг он умолк. Что со мной творится (подумал смятенно)? Волнуюсь, как мальчишка-школьник… без передыху треплю языком… Кажется, я делаю огромную глупость… глупость… Еще не поздно повернуть обратно… Брысь! — мысленно крикнул он трусливой мыслишке, рассердившись на самого себя.

Они наискосок пересекали площадь Мартынова. Дорожка, протоптанная в сугробах, была скользкая, пятнисто-неровная. Надя поехала вдруг — ой! — в новеньких своих бурках, еле успел Козырев подхватить ее под мышки. Вышли на Ленинскую. Надя по мере приближения к райсовету все более замедляла шаг. Козырев не торопил, понимал, что и для нее не просто это — переступить черту, за которой начнется другая жизнь. Ей ведь только двадцатый год, совсем еще девочка… повзрослевшее на войне дитя блокады…

Остановились у подъезда с вывеской «Исполком Кронштадтского районного Совета депутатов трудящихся». Надя с виноватой улыбкой посмотрела на Козырева:

— Мне что-то страшно, Андрей.

Он вытащил папиросы, закурил:

— Ладно. Давай еще пройдемся, если с ходу не можешь.

Медленно пошли дальше по Ленинской. Погуляй, погуляй еще немного, пока на свободе (иронизировал над собой Козырев). Через пять минут станешь женатиком… Ах, господин капитан-поручик, что же это вы…

— О чем ты думаешь? — спросила Надя, взяв его под руку.

— Да вот, курю папиросы «Ракета» и думаю о Циолковском.

— Ты скажешь! Андрюша, вот ты любишь историю… А нам историк в школе рассказывал, что ужасно много людей тут погибло, когда строили Кронштадт…

— Много, — кивнул Козырев.

— Даже песню такую сложили, я запомнила: «Расскажи, крещеный люд, отчего народы мрут с покрову до покрову на проклятом острову». Ты вот обожаешь Кронштадт, а для них он был гибельным… проклятым…

— Ничего не поделаешь, Надюша, такова историческая необходимость. России нужен был флот и выход к морю.

— Необходимость — строить на костях?

— Все крупные стройки подымались на костях — начиная с египетских пирамид. Только пирамиды никому не были нужны, кроме фараонов для своего возвеличивания, а вот база для флота была нужна государству. Тут жертвы оправданные…

Они дошли до угла Советской и остановились. Перед ними будто вырос из сугробов Гостиный двор, окруженный озябшими колоннами, за которыми виднелись мешки с песком, прикрывавшие витрины, и заколоченные окна верхнего этажа.

— Это сейчас мы понимаем, что жертвы оправданные, — сказала Надя, — а ведь они-то не понимали. У них у каждого была своя жизнь, им хотелось хорошего для себя… а их обрекли на гибель, потому что флоту нужна база…

Солнце закатилось в облачную муть. Размылись тени на обледеневших тротуарах, город готовился растворить дома в близящихся сумерках. С потемневшего неба посыпались твердые снежинки — это от них, наверное, стоял над Кронштадтом тихий-тихий звон.

— История всегда требует жертв, — сказал Козырев. — История жестока. Война, сама видишь, уносит тысячи жизней каждый день…

— Да… — Надя с затаенным вздохом подняла на него взгляд. Она смотрела настороженно, не мигая, будто пытаясь достичь сокровенной глубины.

— Повернем, Надюша?

— Мне страшно, Андрей.

— Чего страшно?

— Не знаю… Ведь это — навсегда?

— Навсегда.

— Ну вот… Тебе не страшно от этого слова?

— Не понимаю, чего ты трусишь. Ведь мы решили с тобой.

Как трудно было ее уговорить. Как неотвратимо то, что они решили сделать. И вот — опять она готова на попятный…

— Андрюшенька, миленький, не сердись, — сказала Надя жалобно. — Просто я не умею объяснить… Дура я просто…

— Ты мой зверек пушистый, — сказал он мягко. — Я люблю тебя. Ничего не бойся. Идем.

В темноватом коридоре исполкома Козырев толкнулся в запертую дверь, во вторую, в третью.

— Все ушли на фронт, — проворчал он. — Ага, где-то стучит машинка.

Пошли на стук. Козырев заглянул в комнату, где за пишущей машинкой сидела сухонькая старушка, закутанная в серый платок.

— Где тут у вас загс?

— Какой загс? — Старушка подняла брови поверх очков.

— Обыкновенный. Где расписываются люди.

— Вы хотите расписаться?

— Да. Именно этого я хочу. — Козырев начинал терять терпение. — Если вы знаете, где загс, то просто скажите…

— С кем расписаться?

— С женщиной. — Он приоткрыл дверь шире, чтобы старушка увидела Надю. — Видите? Это женщина. Та, с которой я хочу расписаться.

— Загс, по-моему, не работает. Поднимитесь на второй этаж в общий отдел. К Марье Никифоровне.

Старушка с силой ударила по клавишам машинки. Козырев, поднимаясь по широкой лестнице, удивленно посмотрел на Надю: