будуар. Но тот момент, завязавший узел дружбы английской принцессы Виктории-Мелиты с семьей Бьюкенен, был и моментом начала недоброжелательных отношений ее с сестрой мужа — императрицей Александрой Федоровной. Императрица стояла за брата. Эти недоброжелательные взаимные отношения увеличились, когда бывшая великая герцогиня вышла замуж за великого князя Кирилла Владимировича и стала русской великой княгиней Викторией Федоровной. Это привело к дальнейшим недоразумениям с великим князем Владимиром Александровичем, с Владимировичами. Теперь это старое недоброжелательство царицы и великой княгини как бы ожило, усилилось, приобрело новую окраску. А старая дружба Виктории Федоровны с Бьюкененом в глазах их величеств стала вырисовываться, как некий политический комплот, направленный против государя.

Шло своеобразное освещение этой дружбы. В Петрограде верили в слух, что английское посольство помогает русской революции. Этому верили, и об этом шептались. Это настраивало их величества на Владимировичей вообще, причем считалось, что всю интригу возглавляет, как старшая по годам и по положению, великая княгиня Мария Павловна.

Резкие фразы великой княгини Марии Павловны подливали масла в огонь. Встретились и столкнулись три сильных, властных, неуживчивых женских характера.

Английский же посол Джордж Бьюкенен верил в «легенду» о германофильстве императрицы Александры Федоровны. Верил в «легенду» ее работы на заключение сепаратного мира с Германией. Как англичанин, он думал, что все спасение России заключается в нашей общественности, в Государственной думе, как парламенте, на которую и должен опираться государь. Волнуясь слухами о темных силах, настраиваемый своими русскими друзьями и некоторыми бывшими министрами, а в том числе Коковцовым, Сазоновым, Бьюкенен решил высказать государю несколько политических советов. С разрешения правительства, он испросил аудиенцию у государя, и она была назначена на 30-е число. По заведенному международному порядку, министр иностранных дел осведомлял предварительно монарха, о чем будет говорить иностранный представитель. Вот почему государь был подготовлен к предмету доклада. За несколько дней перед тем государь принимал французского посла Мориса Палеолога. И когда тот, по собственной инициативе, попытался было коснуться нашей внутренней политики, государь резко перевел разговор на внешнюю политику и спросил посла, как поживает царь Болгарский… И только. Вот почему Морис Палеолог, будучи издавна в хороших отношениях с Бьюкененом, по прежней совместной службе в одних и тех же городах, не советовал ему касаться внутренней политики, но тщетно.

Государь, осведомленный про дружбу Бьюкенена с представителями оппозиции, принял Бьюкенена строго официально, по этикету и холодно. Даже не попросил сесть. Выслушав о внешней политике, государь сообщил, что вместо умершего в Лондоне нашего посла графа Бенкендорфа туда предполагается назначение Сазонова. На неуместное же представление Бьюкенена о необходимости изменить внутреннюю политику государь дважды дал резкий ответ, а на третью попытку распрощался с послом. Бьюкенен был обескуражен. Вернувшись в Петроград, он пригласил к себе Мориса Палеолога и поведал ему о своей неудаче.

А во дворце еще прочнее установилось мнение, что английский посол стоит на стороне тех, кто подготавливает переворот. В некоторых гостиных перешептывались, что будто бы Бьюкенен поддержит возведение на престол одного великого князя. Легенда фантастическая, дикая, но и время было дикое и фантастическое.

Недаром же один из убийц Распутина серьезно говорил после убийства о возможности возведения его на царский престол.

Время было дикое…

Великий князь Александр Михайлович, вспоминая про свое пребывание в те дни в Петрограде, писал позже: «Самое печальное было то, что я узнал, как поощрял заговорщиков британский посол при императорском дворе, сэр Джордж Бьюкенен. Он вообразил себе, что этим своим поведением он лучше всего защитит интересы союзников… Император Александр III выбросил бы такого дипломата за пределы России, даже не возвратив ему его верительных грамот». Так говорит великий князь, во многом критикующий то время.

Позже бывший полковник Самуэль Хоар, сделавшийся знаменитостью, негодовал в своих воспоминаниях на то, что правые круги считали его в то время подстрекателем к убийству Распутина. Но он признается, что Пуришкевич, придя к нему, сообщил ему лично, что они убьют Распутина. Было бы интересно знать, кого же из русских властей предупредил тогда полковник Хоар о подготовляющемся убийстве, когда получил о том заявление в официальном учреждении при русском Генеральном штабе? А если он никого не предупредил, то как надо рассматривать подобный его поступок?

Правда, после русской катастрофы сэр Самуэль Хоар написал: «Я понял позже, что было бы предпочтительнее, чтобы убийство Распутина никогда бы не имело места».

В этот период времени, независимо от описанного, их величествам не раз пришлось слышать о готовящемся государственном перевороте. Еще в ноябре месяце в кружке члена Государственного совета А. А. Римского-Корсакова, около которого группировались солидные люди правого направления, была составлена записка о мерах, которые необходимо принять для предупреждения готовящегося государственного переворота. Записка была вручена государю через князя Голицына, который позже был назначен премьером.

Перед Рождеством бывший министр внутренних дел, член Государственного совета Н. А. Маклаков прислал государю горячее письмо, в котором убеждал его величество для предотвращения готовящегося переворота распустить немедленно Государственную думу.

Флаг-капитан его величества, генерал-адъютант Нилов (адмирал) доложил государю о телеграмме из Астрахани от некоего Тихановича, предупреждавшего о заговоре. Но все подобные предупреждения как бы полагали, что против государя и режима идет только Государственная дума, интеллигенция, но что весь простой народ горой стоит за государя и, что самое главное, за государя горой стоит его армия с высшим командным составом.

В эту любовь народа и армии беспредельно верили их величества. Пачки телеграмм от организаций русского народа[137] лежали на столе государыни, с клятвами любви и преданности. На них ссылались. О том, что многие из них являлись лишь ходульным красноречием, не отвечавшим действительности, не думалось. Им искренно верили. И как на один из примеров этой народной любви тогда указывали на следующий факт. Пришел ко дворцу один старик-крестьянин и добивался видеть лично государя. Свели его к дежурному флигель-адъютанту, и он поведал, что на государя готовится заговор. Он говорил: «Задумалось злое дело… Хотят погубить батюшку-царя, а матушку-царицу и деток спрятать в монастырь. Сговаривались давно, а только решено это начать теперь. Самое позднее через три недели начнется. Схватят сначала царя и посадят в тюрьму, и вас, кто около царя и главное начальство, также посадят по тюрьмам. Только пусть батюшка-царь не беспокоится. Мы его выручим… Нас много».

Когда вечером дежурный флигель-адъютант доложил государю о том, государь сказал: «Ах, опять заговор, я так и знал, что об этом будет речь, мне и раньше уже говорили».

Старика обласкали, одарили, успокоили и отпустили с Богом. А о трогательной любви народа говорили.

Вот почему всякие оппозиции казались вздором. Во дворце думали,