Этого слова Митя не понял, в дикционарии такого не было.

— Куда «иди»?

Туда-то и туда-то, обругал его Лёшка, раз ты такой дурень. И долго не мог успокоиться.

— Да-а, дёшево от тебя старый чёрт отделался! Помилованием да деревенькой несчастной… Но и ты хорош. Далось тебе имя «Никитин»! Был бы «граф Микитенко»!

— Нет, я Никитин буду. Как отец мой, дед и прадед.

— А хоть чин иль хорошую службу у Ромодановского догадался попросить?

— Он сам меня про то спросил. Где дальше служить желаю. Я сказал.

— Слава Тебе, Господи! Хоть на это ума хватило! Каким же чином он тебя пожаловал?

Дмитрий горделиво улыбнулся.

— Буду майор, как и ты.

— Дело. А в котором полку?

— Ни в котором. — Никитин расправил плечи, приосанился. — Я не просто майор буду, а брандмайор, сиречь главный пожарный начальник. Эта служба по мне.

Тут уж Попову осталось только рукой махнуть, что он и сделал, ещё и плюнув.

Сели товарищи молча в телегу. Каждый о чём-то задумался. Как вскоре выяснилось, — об одном и том же.

Хоть уговора, куда ехать, у них и не было, повозка будто сама собой повернула с Никитской налево, в сторону Кривоколенного.

На обратном пути с Жезны друзья заезжали в Сагдеево, но Василиса туда пока не вернулась.

Чем ближе подъезжали к заветному переулку, тем невыносимей становилось молчание.

Первым не выдержал Никитин. Он выдернул у Ильши вожжи, натянул. Брюхан послушно остановился.

— Как будем с главным решать? — Побледневший Дмитрий повернулся к остальным. — Из-за ста тысяч, значит, убивать друг друга мы не стали. А из-за Неё?

Двое его приятелей смотрели один вправо, второй влево. После долгой паузы Попов сказал:

— Убивать тебя или его я не из-за чего не стану. Даже ради души спасения. А с Нею пускай будет тот из нас, кто свершит самый больший подвиг. Испытаемся, кто достойней!

Дмитрий этому предложению обрадовался:

— Давай!

И мастеру Илье мысль понравилась. Вот ведь балабол Алёшка и просвистень, а придумал хорошо.

— В чем, тово-етова, испытываться будем?

— Скоро бой с шведами. Великая баталия, какой ещё не бывало. — Попов задорно тряхнул фальшивыми локонами… — Поглядим, кто в кампании больше славы добудет!

Но Мите так долго ждать было невмоготу.

— А я читал в одной книге про римского честного мужа Сцеволу, который ради отечества себе руку на огне жёг. Давайте и мы так! Кто из огня последним руку выдернет, тот и победил!

Илья послушал одного, другого. По его мнению, оба сказали глупость. Война — дело скверное, тяжёлое, придуманное не для лихости, а ради защиты отечества. Прожжение руки и подавно — мальчишество. Он поглядел на свою жёсткую ладонь и подумал: у вас, неженок, рука до кости прогорит, а у меня только мозоли поджарятся.

— Неча в таком деле друг перед дружкой хвост распускать. С кем Василисе лучше, с кем ей больше счастья будет, тот пускай и сватается, а остальные двое не встревай. Вот как решить надо.

— Оно, конечно, так, — согласился Никитин. — Но как догадаешь, с кем из нас Василисе Матвеевне будет больше счастья?

Алёшка усмехнулся:

— А Илейка уже догадал. С ним, с кем же ещё? Он у нас самый крепкий, самый вольный, самый умный, ни от кого не зависит, никто ему не указ. Василиса его сызмальства знает, верит ему. Так что ль, Илюша?

Очень трудно было Илье выговорить то, что намеревался. Но собрался с духом, сказал — будто сам себе становую жилу перерубил:

— Я мужик, она княжна. Не будет ей со мной счастья.

У Лёшки ухмылка с лица сползла. Митя же жалобно воскликнул:

— Ты за Попова, значит? Он ушлый. Будет и графом, и князем. Великий карьер сделает. По-твоему, Василисе Матвеевне с ним лучше?

По отчаянному лицу было видно: поверит Илье. Потому что понимает — человек, который себя в жертву принёс, солгать не может. И Лёшка тоже смотрел на богатыря так, будто ожидал приговора — жизнь ему или смерть.

— Нет, — строго молвил Илья. — Лёшка бабник, вертихвост. Он Василису обидеть может.

— Да я… — Попов поперхнулся. — Да я на прочих жён и девок боле… Да они для меня по сравнению с Нею…

От волнения и возмущения он не мог договорить. Но Илья про него ещё не закончил.

— Это, думать надо, первое. А второе вот что. С детства был ты Лёшка-блошка, а вырос — стал мотылёк. Всё бы тебе у яркого огня крутиться. Можешь князем стать, а можешь и сгореть. Царская служба неверная. Сегодня верхом на коне, завтра голова на пне. Так иль нет?

— Уйду, вот крест святой! — забожился Алексей. — Со службы вовсе уйду! Если с Василисой буду, ничего мне не надо. Стану с ней в деревне сидеть!

— И попрекать, что лишила тебя славы и рыска? Обязательно попрекнёшь. Не сейчас, так через пять лет или через десять. Вот Митрий её никогда и ничем не попрекнёт, за ветром шальным не ухлестнётся. Опять же он дворянин столбовой, Василисе ровня. И ныне при своей вотчине. Стало быть, ему и свататься.

Проговорено это было твёрдо, окончательно, будто некая неведомая сила наделила крестьянского сына высшей властью.

У Мити запрыгали губы, а на глаза навернулись слёзы. Заплакал и Попов, жалобно выкрикнув:

— Что ты понимаешь, бревно дубовое! Пропаду я без неё! Души своей не спасу! Да, болтает меня из края в край, кидает по волнам. Митьке что сделается, к нему скверна не пристанет! А я без Василисы буду, как безвёсельная лодка в бурном море! Как путник бесприютный в лютую грозу!

Но Ильши он красивыми словами не разжалобил.

— Она тебе не якорь и не крыша над головой. Муж сам должон жене опорой быть, а не лепиться к её силе.

Окрысился на него Алексей:

— Да пошёл ты! Ишь, волю взял, судия!

Схватил мужика за грудки, хотел трясти, но с места не стронул и только сам затрясся. Илья его, рыдающего, тихонько обнял за плечи.

— Ступай, Митрий, к ней. Я его удержу. — И, не в силах видеть перед собой просиявшее Митино лицо, прикрикнул. — Да уйди же ты!

Прижал к себе Алёшку и заплакать не заплакал, но глухо, мучительно замычал, как насаженный на рогатину медведь.

* * *

Дмитрию было невтерпёж явиться к Василисе при новом звании и прежнем имени, но сватовство — дело чинное, жених к невесте в лохмотьях не ходит. Поэтому сначала брандмайор завернул в Лоскутный ряд и принарядился согласно своему чину. Купил в долг красный кафтан с позументами и златыми пуговицами, шляпу с перьями, и прибыл в Кривоколенный переулок писаным красавцем. Разгулявшийся над Москвой ветер картинно покачивал плюмажем, серебряные шпоры позвякивали, им в такт стучало сердце.