доверяют друг другу, а не боятся. Ротозейство оказывается, таким образом, оборотной стороной утверждения принципов советского строя. Это и есть «советский Гоголь».

Подобно тому, как советская сатира изображала негативные явления таким образом, чтобы не было заметно то главное, что не подлежало не то что осмеянию, но даже артикуляции, критика осуждала в этих текстах заведомо не то, что делало эту укрепляющую советский строй «позитивную сатиру» не-сатирой. Так, Николай Погодин, назвав свою статью о «Раках» «Сатира акварелью», критиковал Михалкова за то, что тот сфокусировался на Лопоухове, пытаясь его очернить, и выбрал в герои Ленского, которого никак не раскрыл. Продолжив эту критику, Яков Эльсберг требовал от Михалкова идти значительно дальше, чем тот был готов. Это и не удивительно, в 1954 году сатира уже нужна была для готовящегося «кадрового обновления», поэтому если речь нельзя вести о реальных проблемах режима, требовалось даже в безобидном, казалось бы, «ротозействе» вскрыть политическое измерение.

Если обычно под ротозейством понимается что-то безалаберное, наивное, но никак не политически вменяемое или уголовно-предумышленное, то теперь в этом феномене предлагается видеть нечто совсем иное:

Не может по-настоящему удовлетворить нашего зрителя тип ротозея в «Раках» С. Михалкова <…> Рисуя ротозея, писатель должен метить в ротозейство как серьезный порок, порождаемый политической незрелостью, притуплением бдительности, самодовольством, зазнайством, беспечностью, неспособностью различать врага и сорвать с него маску. Нарицательный тип ротозея должен охватывать и обличать самые опасные формы ротозейства, нередко маскирующегося показной бдительностью, хорошими словами и умеющего внушать к себе доверие. Сатирик обязан так бичевать и высмеивать ротозейство, чтобы настигнуть и ротозеев ловких и увертливых, претендующих на авторитет и ум[678].

Квалификации, которые даются здесь ротозею, противоречат самой сути явления: растяпа, человек, который «раззявил рот», не может маскироваться — он либо ротозей, либо увертливый шпион. Вспоминая призыв Маяковского, обращенный к сатирику, «крупных / выловить налимов — / кулаков / и бюрократов, / дураков / и подхалимов», Эльсберг требовал «смело вскрывать недостатки» и находить притаившихся «крупных налимов» — ротозеев, но «усиление сатирического обобщения» было заведомо невозможным на тех путях, которые он предлагал. Это «вскрытие» могло проходить только через анализ причин процветания Лопоуховых в системе сталинской номенклатуры, но не через превращение ротозея во вредителя.

Первое было невозможно. Поэтому, явно искажая перспективу, Эльсберг утверждал, что данные в пьесе Михалкова причины ротозейства Лопоухова «недостаточно глубоко вскрыты»:

Ротозейство этого последнего кажется лишь проявлением его личной глупости, которая не воспринимается как черта политического поведения. Именно поэтому сей персонаж «Раков» не возбуждает негодования и ненависти. B «Раках» не вскрыты общественные корни ротозейства. Сатирическая комедия подменяется здесь порою водевилем[679].

Но «политическая статья», под которую подводил персонажа Эльсберг, не столько «вскрывала общественные корни ротозейства», сколько скрывала их за заведомо неадекватными объяснениями. И чем более резкими кажутся эти объяснения (ротозей не просто недотепа и простак, но политически опасная фигура), тем дальше уводящими от социального анализа явления они оказываются.

Нельзя сказать, что трюк этот не был замечен в то время критикой.

В настоящее время развитие советской сатиры идет в театральных пьесах главным образом по линии разоблачения «руководящих лиц», — писал новомирский критик в последней книжке журнала за 1953 год. — Если судить по нашей драматургии, советские учреждения буквально кишат плохими руководителями. Драматурги же смелы до отчаянности и, мертвой хваткой вцепившись в руководство, изобличают, изобличают, не переставая, поднимаясь от председателей колхозов и директоров предприятий до секретарей обкомов и замминистров[680].

Эта схема в конце 1953 года казалась явно недостаточной. Дело в том, что

все авторы, словно сговорившись, относят причины [карьерного крушения и гибели своих героев. — Е. Д.] к явлениям внутреннего, психологического плана. Они объясняют печальную судьбу своих героев особенностями их индивидуальностей, темперамента и, наконец, биографии[681].

Считать эту сатиру смелой критик отказывался. И в самом деле,

сатирики, показавшиеся на первый взгляд столь отважными, отнюдь не являются таковыми, ибо, ограничиваясь попыткой изображения типов, они совершенно забывают о существовании таких немаловажных вещей, как типические обстоятельства, например отсутствие подлинной критики и самокритики в отдельных звеньях нашего государственного аппарата[682].

Последнее — прямое указание на номенклатурную систему — было немыслимо еще в начале 1953 года. Не удивительно, что новомирский критик пришел к ясному пониманию законов функционирования советской сатиры:

Очевидно, что причины «бураковщины» или «помпеевщины» коренятся в определенных объективных условиях. Но как раз этих объективных причин сатирики избегают касаться, и вместо критики недостатков нашей действительности все сводится к критике лишь отдельных плохих руководителей[683].

Ясно, однако, что авторы не «сговаривались» и что «сатира акварелью» — не столько их выбор, сколько предпосылка функционирования советской сатиры как таковой. Говоря этим языком, таковы типические обстоятельства, в которых она могла существовать.

Уголовный смех: Ильфы и Петровы эпохи Гоголей и Щедриных

Кого же прозевали номенклатурные «ротозеи»? Поскольку в этих пьесах отсутствуют какие-либо политически окрашенные коллизии, речь идет о разного рода «жуликах и ворах». Наличие подобных персонажей едва ли не в каждой сатирической пьесе должно, с одной стороны, указывать на ту зыбкую грань, которая отделяет осмеиваемое явление (бюрократизм, карьеризм, мещанство) от уголовно наказуемых деяний. С другой — не просто морально дискредитировать, но делегитимировать осмеиваемого бюрократа. Здесь происходил выход за пределы сатиры как таковой: превращение уголовно наказуемых деяний в предмет осмеяния и апелляции к Уголовному кодексу как инструменту моральной критики указывали на кризис жанра.

Ильф и Петров заставили главного сатирического героя советской литературы «чтить» (читай: обходить) Уголовный кодекс потому, что это создавало самую коллизию комедии, оставаясь бесконечным источником развития комического сюжета. К тому же, в отличие от «советских Гоголей и Щедриных», они понимали, что сатирическое обличение того, что уголовно наказуемо, превращает сатиру в резонерство, а сатирика в участкового. И действительно, в финале многих сталинских сатирических комедий милиционеры и прокуроры появляются в качестве идеальной разрешающей инстанции. Эстетический порог, за которым сатира переходит в тавтологию, ощущавшийся в 1920-е годы достаточно остро и отличавший сатиру от пропаганды и карикатуры, в соцреализме был преодолен.

В каждой из этих пьес при бюрократе имеется подхалим, которому известны все слабости начальника и который использует их нередко в уголовно наказуемых деяниях. Одновременно с падением, «крушением» и «гибелью» главного героя рушится и карьера «пригревшегося» рядом проходимца. В «Гибели Помпеева» и «Раках» такими персонажами были, соответственно, некто Косточкин и Ленский.

Косточкин — креатура Помпеева. Оказавшись под ударом,