Она могла бы заметить искусственность интонации Пунина, и то, что Гаршин особенно жениться не хотел. Ведь смысл — в отношениях, не в «жениться». Для Анны Андреевны главное было стать профессоршей Гаршиной. Это ей показалось очень респектабельно. Гаршин просто разрушил ее изысканные планы и был больше ни для чего не нужен.

Она действительно учила женщин любить и говорить — и тем грех ее возрастает.

Про Исайю Берлина лучше вовсе не упоминать. Если бы его вообще не было на самом деле, если бы она не говорила о нем многозначительно: как он играл в футбол («футболь»), про золотую клетку, про Черчилля, про что сказал Сталин — тогда эту лирику можно было бы разбирать.

С другими она венчаться не хотела — просто потому что они и не «записывались» с нею. А этого — малознакомого — так еще и под венец…

Ее не любили, и у нее были некрасивые глаза и некрасящая улыбка. У глаз был тонкий, изысканный, как все в ней, рисунок и цвет — светло-серый. Красиво, конечно, особенно для брюнетки. Но не было огня, живости — того, что заставляет говорить о ярком взгляде. Без взгляда глаз нет. Улыбки не было вообще. Разве что — «презрительно улыбнулась». Влюбиться трудно. Не любил никто и отраженно — она не любила сама. Навязывалась, не оставляла, позволяла все, изменяла — вот слагаемые тех драм, о которых нам пишут ее стихами.

Никто не должен бояться старости. В старости возможно все, и достоинство, которое мы сумеем сохранить, украсит нашу жизнь в благословенные года. Ей не удалось.

Вдруг она вообразила, что снова, как в молодости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости.

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 90

Она оживленная, веселая, чувствует себя сегодня отлично.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 75

Ахматова заставляет Чуковскую демонстрировать свою память.

«Вы так все тридцать? — спросила Анна Андреевна. — Учитесь, Толя!» — «Что тридцать?» — «Тридцать томов академического Собрания Сочинений Герцена наизусть!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой, 1963–1966. Стр. 42

Она использует все способы обольщения. Как Джулия Ламберт у Моэма потакает снобизму своего молодого любовника, предоставляя в его распоряжение свои великосветские знакомства, так Ахматова мечет перед интеллектуалом Найманом умственные достижения своих подруг.

В последние годы она со мною как-то необыкновенно ласкова. Пойму ли я когда-нибудь, что случилось в Ташкенте? И — забуду ли? Нет, зла я не помню, то есть зла к ней не питаю, напротив. Но испытанную боль, сознательно причиненную мне ни с того, ни с сего — помню, и это мешает мне радоваться ее доброте.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 461

Для Чуковской любой новый виток славы Анны Ахматовой значил одно: начало строительства нового ахматоцентричного общества, очень закрытого, с жесткой иерархией, очень грубого, лагерного, уголовного. Хотелось бы потоньше, но приходилось выбирать: или сила — без нее не удержать, — или тонкость чувств. Конечно, общество Анатолия Наймана, Дмитрия Бобышева, Евгения Рейна, Иосифа Бродского — это не грязь Ташкента, но дух резервации тяжек.

В комнату, постучав, вошел незнакомый юноша. Черноволосый, чернобровый. Черты лица четкие, прямые, правильные, лицо замкнутое. «Лидия Корнеевна, разрешите вам представить, это Анатолий Генрихович Найман, Толя», — сказала Анна Андреевна. Юноша поклонился, мы пожали друг другу руки, и Анна Андреевна издевательски стала ему рассказывать про мое «ф-фу!». «Вы только подумайте, — оживленно жаловалась она, указывая ему на меня глазами, — и это человек из первого десятка, да-да, из самого первого! — единственное, чего я дождалась от Лидии Корнеевны, когда сказала ей о новой строфе!» Толя — Анатолий Генрихович — вежливо улыбнулся.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 41

Это уже прямо «Анна Каренина».

Вместе с молодыми людьми приходят молодые женщины. Лидия Чуковская в ужасе — она боится ревности Ахматовой к ним.

Постучался и вошел Бродский, а с ним черноокая девушка, сплошные ресницы, брови и кудри. Глаза живые, умные, улыбка прелестная.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 78

«Эта очень милая, тонкая, но та совсем, совсем в другом роде. Не похожа. И никакой косметики… Одна холодная вода».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 81

Появляется невнятное стихотворение с бессмысленным, но высокого авторства эпиграфом: «Красотка очень молода» — это ее любовь к Бродскому.

Жизнь есть жизнь. Ей приходится платить, но по-другому не бывает.

Сегодня я отвезла статью Корнея Ивановича Анне Андреевне. Анна Андреевна слушала с неподвижным лицом, но я чувствовала, что и она волнуется. Потом она очень хвалила: «Первоклассно, по-европейски, точно».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 529

Русский литератор хвалит другого за хорошо сделанную литературную работу словами: «Первоклассно, по-европейски». Сколько надо иметь самоуважения — и, уж конечно, не только «само», но уважения к «остальной» русской литературе, — чтобы как высший шик отметить европейскость? Правда, это было уже в шестидесятые годы, когда европейское происхождение — качество — сумок, курток, «авто» — были мерилом всего настоящего, но ведь Анна Ахматова, как «наследница» и пр. — могла бы позволить себе апеллировать и к истинным ценностям, проверенным временем. Оказывается — не могла. Ленинградские мальчики не простили бы. Они не хотели ждать, когда время покажет им истинные ценности. А она не посмела поднять свой голос.

Этим эпитетам ее научили ленинградские мальчики — а она быстро и услужливо выучилась. Московские бабушки сейчас абсолютно к месту употребляют и удовлетворенное восклицание «Oh, Yes!» и даже «Вау!». Корысть их очевидна: бабушки хотят приноровиться к внукам, хотя бы пока те не выросли. Ахматова хочет остаться в вечности. Для нищих тоталитарных мальчиков ее европейскость — хотя бы на уровне коверканного произношения «спортсмэн», «футболь» — это документально подтвержденная ценность, и она всячески потакает им.

Подчиняться в любви — как, естественно, и вообще в жизни — сильным — было ей привычно.

И перед читателем этих стихов встает образ рабыни-женщины, стоящей на коленях перед мужчиной и умоляющей его не гнать ее… Может быть, в такой любви-истязании эта женщина и находит всю сладость?