— не слышать, никого не слышать, не видеть, даже детей, не есть, не пить, не дышать. «Что ты со мной сделал, Мануэло! Свободу дал обрести?! Нет, на муки обрек! Лучше б убили там, чем выносить такое», — в отчаянии думал великий вакейро. И вспомнил, как сбросил с плеча руку Мануэло, — это воспоминание было самым лютым. Нутро пылало, он поднес к губам глиняную чашу, смутился — передумал, было такое чувство, будто пьет воду Мануэло, его долю, и холодно поставил чашу на пол, снова забился в темноту угла.

А Мануэло брызгали в лицо водой; когда же это не помогло, три палача обрушили на него бочку воды, четвертый держал в руках глаз Мануэло. На земляном полу в слякоти без сознания валялся Мануэло, его трясли, и голова бессильно моталась из стороны в сторону. Только в двух местах на истерзанном животе темнела вытекшая из глазницы кровь, остальную смыла вода. Боль, когда палач задел своим грубым вертким пальцем перебитое ребро Мануэло, привела его в сознание. С усилием слизнул с распухших губ капельку воды и открыл оставшийся глаз. Его обступали приглашенные на приятное зрелище пыток достойнейшие люди Верхней Каморы — кроме маршала, его Кадимы и полковника тут были Мичинио, генерал-добряк, командир карательного войска Рамос и другие; у всех у них были свои достижения в области пыток, свои находки, и большая часть их была уже испробована. Самое страшное средство — кошку маршала Аруфу пока что придерживали в роскошной клетке, очередь была за ней. Приподнялся Мануэло, не хотел лежать перед ними на земле, пальцами с выдранными ногтями уперся в окровавленную землю и, к удивлению стоявших вокруг, сумел-таки подняться; покачнулся, но устоял, пошатывался, но упорно стоял. Эдмондо Бетанкур резко кивнул — из клетки выпустили кошку Аруфу, и палач кинул ей глаз. Страшнее страшного суждено было видеть Мануэло: алчно, хищно подбиралась к редкостному лакомству упрятавшая когти в мягкие лапы Аруфа.

Не убегай, знаю — тяжело тебе, горько, ты помнишь Мануэло другим, в другое время… Там, в сертанах, удивительно просыпался веселый, самый веселый вакейро — раскроет глаза и уже улыбается. Необычно, по-особому счастлив был Мануэло Коста; всем восторгалась, полнилась, возвышаясь, его душа. Любое дерево восхищало его до дрожи, но и горстью песка в пустыне любовался с той же нежностью. Поразительным даром обладал Мануэло, удивительной наделен был любовью — невзрачный куст под его взглядом, озаренный светом его чудесных глаз, превращался в куст Мануэло и, возвеличенный, как баобаб, расцветал, распускался, обретал красоту, зеленел необычно, дивно, ни с чем не сравнимый, возрастал до небес. Всем миром владел ничем не владевший бедняк Мануэло, так уж умел он смотреть — помните, верно? — завладевал всем, чего достигал его взор, все вмещала, всем наполнялась бескрайняя душа, и, захлестнутый счастьем, красотой озаренный, ликуя, носился на своем скакуне одноконный владыка, неимущий владыка всего — Мануэло Коста, озирая мир радостным взглядом сияющих глаз — бесценного дара. И сейчас одно из двух дарованных ему сокровищ, брошенное на пол палачом, пожирала изнеженная кошка маршала Эдмондо Бетанкура — Аруфа!

— Нет на земле большего чуда, большего блага, чем глаз, — сказал маршал и подошел ближе. — Сколько всего способен воспринять — красок, предметов, вещей. Глаз все делает интересным, приинтересовывает, если позволительно так выразиться…

Кому объяснял?! — Мануэло!

— Обладая неоценимым сокровищем, не замечаем его и не ценим по достоинству и, только лишившись, сокрушаемся, а что на свете ценнее глаза, глаз нужен всем — и простому сапожнику, и такому великому художнику, как Грег Рикио… Где подземный ход?..

Безмолвно, стиснув губы, смотрел Мануэло Коста.

— Здесь плохо, разумеется, и все причиняет глазам… э-э… глазу… боль, но мы тут из-за твоего упрямства… Однако, если захочешь и поведешь себя хорошо, сохраню тебе второй глаз, а поврежденные места залечат мои искусные врачи… Где ход?

Не шатался больше Мануэло, окаменел, каждый мускул в нем окаменел, лишь кровь текла.

— Если не веришь в преимущество обладания глазом, дам прогуляться в моем парке, там великолепные насаждения, очищающие воздух, сведущие в своем деле садовники старательно ухаживают за ними — они истинные друзья природы. Любишь природу? Скажи только, где подземный ход, и я дам тебе обозреть ее. Впрочем, если хочешь, сначала природу осмотри, потом скажешь, где ход.

Повернулся к двери Мануэло, ступил шаг. Два палача тотчас преградили ему путь, но маршал Бетанкур бодро воскликнул:

— Не мешайте, разве предосудительно желание увидеть мой великолепный парк?! — и последовал за Мануэло. — Сюда вот иди… Теперь туда… так. Теперь поднимайся по этой лестнице. Семью одиннадцать — двадцать четыре… Отоприте двери… Теперь сюда…

Вдоль стены двигался Мануэло Коста, чтобы не упасть, только силой воли продвигал вперед истерзанное тело, вся другая сила иссякла в нем.' Солнце ударило ему в единственный глаз, и, невольно наклонив голову, он увидел подстриженную траву, чуть дальше — подстриженные кусты, помрачнел — не выносил насилия над природой. Спотыкаясь, направился к высокому дереву, кое-как поднял к ветке руку с перебитыми пальцами.

— О, на дерево хочет забраться, — догадался Бетанкур. — Весьма разумно, сверху во всей полноте обозримы красивые пейзажи. Помогите ему… Смотрите, чтоб не свалился.

Четыре палача поднимали Мануэло на высокий платан, иногда он терял сознание, и тогда его передавали друг другу. Листья влажно блестели от прошедшего дождя, могучий ствол становился все тоньше и вверху едва выдерживал тяжесть пяти человек, и уже двое поднимали Мануэло, а у самой макушки он один занес ногу на тонкую ветку, выпрямился, прижался к стволу, изнуренный; искалеченные пальцы не могли помочь, и он локтями обхватил ствол, припал к нему. На верхушке стоял Мануэло и одним глазом неторопливо, пристально озирал по очереди все четыре стороны света; многое было видно, много чего впитал глаз и насытился наконец. Мелькнуло искушение — кинуться вниз, с такой высоты не долетел бы до земли живым, не в силах был снова вернуться назад, однако тут же поборол соблазн — во-первых, это представило бы его трусом, а во-вторых, он должен был сказать маршалу последнее слово. Еще раз окинул мир с высоты, поднял глаз к небу.

Медленно спустился Мануэло, из рук в руки передавали его палачи, и коснулся наконец земли ногами — пальцами с вырванными ногтями… и зашатался, но и на этот раз устоял, расставил ноги, расправил плечи.

— Где ход?.. — великий маршал сгорал от нетерпения. — Уйму денег получишь, если…

— А теперь можешь вырвать и второй глаз, — ликуя, оборвал его Мануэло, вскинул