Людям, привыкшим к замкнутой жизни на фермах, это время казалось сказкой: днем им приходилось тяжело трудиться, зато ночи проходили спокойно, а стоянки напоминали праздник — они заводили друзей, отпускали детей порезвиться и щедро делились едой. Ревность еще не поселилась в сердцах, зависть еще не пустила корни, и ни одной жалобы не услышал в своей палатке Амос Тайс. Скоро, совсем скоро закипят страсти, вспыхнет злоба и ненависть; Тайса и всех проводников будут обвинять в нечестности, предвзятости и других грехах.

У него была неблагодарная работа. Он отвечал за все — определял порядок движения повозок, распределял обязанности: кто будет колоть дрова, носить воду, стоять на часах, пасти скот. Через несколько дней те, кто двигался в хвосте, начинали жаловаться, что устали дышать пылью от передних повозок, и, хотя Тайс постоянно менял порядок повозок, все равно все были недовольны.

К тому же в его обязанности входило восстанавливать справедливость. Когда собачка Шона Флаэрти напала на цыплят Бенбоу и загрызла шестерых прежде, чем ее успели поймать, чета Бенбоу потребовала, чтобы собаку застрелили. Но Шон, прижимая Маргаритку к груди, слезно умолял их не делать этого, потому что она — все, что у него есть в этом мире. Пришлось проголосовать: Маргаритку пощадили, а мистеру Флаэрти пришлось компенсировать мистеру Бенбоу стоимость убитой птицы.

Горе тоже не обошло их стороной. Джеб — погонщик из Кентукки — умер от абсцесса в челюсти после того, как цирюльник Осгуд Ааренс вырвал ему больной зуб. Его похоронили у обочины и поехали дальше. Они оставили на своем пути еще не одну могилу: дети умирали от кори, мужчины гибли от увечий, младенцы рождались мертвыми, иногда их приходилось хоронить вместе с матерями. На пути им встречались могилы, вырытые переселенцами, прошедшими здесь до них. За несколько десятилетий Орегонский Путь будет сплошь усеян тысячами крестов и надгробий.

Лошади тащили повозку Мэтью, Эммелин сидела рядом с ним, подставив лицо солнцу, и пыталась представить себе прекрасную землю, где мужчины и женщины будут жить как равные. Мэтью, с вожжами в руках, стараясь держаться на расстоянии от повозки, идущей впереди, чтобы не дышать ее пылью, наслаждался пейзажем — залитые солнечным светом равнины, так не похожие на мрачные салоны спиритического общества в Бостоне. Там жизнь была сосредоточена на смерти, здесь же все кричало о жизни: скот на лугах, ястребы в небе, смеющиеся дети и даже эта собачка, Маргаритка, остервенело лающая на индюков и кроликов.

Они мало общались — дочь врача из Иллинойса и молодой человек из Бостона — сидя бок о бок в фургоне и не отрывая взгляда от видневшегося впереди горизонта; земля казалась им огромной, а небо — бесконечным. Они чувствовали, как с каждой милей их души расправлялись и наполнялись светом и радостью. Линия горизонта была по-прежнему далека, повозка мерно покачивалась, Эммелин решила, что самое время пообщаться. Ее заинтересовал голубой камень, на который часто смотрел доктор Лайвли, и она спросила, что это такое.

— Это Благословенный Камень, — сказал он, сощурившись от солнца и взяв в руки вожжи. — Свадебный подарок моей матери. Она говорит, что он очень древний, возможно, столь же древний, как этот мир, и наделен силой людей, владевших им до меня, которая накапливалась веками. Моя мать всегда обращалась к этому камню за советом, и я следую ее примеру. — Он не стал говорить, что его мать, кроме того, с помощью камня общалась с душами умерших. Также он не стал сообщать Эммелин о страшном пророчестве своей матери — что его ожидает великое испытание, темное и ужасное. Может быть, он его уже пережил: вдруг решение взять с собой Эммелин и было тем самым испытанием на твердость духа — ведь это не прибавило ему симпатии в глазах остальных — и мужчин, и женщин.

Она мгновенно загорелась:

— И этот кристалл в самом деле ведет вас?

— Без него я бы просто не знал, что и делать. Я порой опасаюсь, — честно признался он, — что родился трусом. Не умею принимать самостоятельных решений.

— Просто вы очень осторожный, доктор Лайвли, — сказала она. — Моя же проблема в том, что я чересчур смелая и ничего не боюсь. И когда-нибудь у меня будут из-за этого неприятности. — Она сняла чепчик и встряхнула своими длинными волосами. — Вы даже не представляете, как вам повезло, что вы родились мужчиной. Вы можете выбирать любой род деятельности, какой только ни пожелаете — и это не вызовет осуждения. Я вот хотела стать врачом, но мне не дали — а все потому, что я женщина. Это несправедливо. Поэтому я и еду на запад. Там более терпимая атмосфера. Настоящая земля свободы. У людей появляются новые настроения, женщины стали более активными. Я была на одном удивительном собрании у Сенека Фолс, где была провозглашена «Декларация чувств», в которой перечислялось шестнадцать видов дискриминации женщины и выдвигались требования, в том числе голосование, одинаковая зарплата за одинаковую работу и право на личную жизнь и детей. Мы, женщины, начинаем подниматься, доктор Лайвли.

Мэтью заерзал на своем сиденье. Он уже был знаком с радикальными взглядами мисс Фитциммонс. Они еще совсем недалеко отъехали от Индепенденса, а Эммелин уже получила несколько предложений руки и сердца — от каждого из братьев Шуманов (мистер Хопкинс выступал при этом в качестве переводчика), от Шона Флаэрти, заявившего, что у него будет самая большая картофельная ферма во всем Орегоне, от молодого Дики О'Росса, который произнес нужные слова ломающимся мальчишеским голосом. Но Эммелин отказала всем, объяснив, что это не потому, что она видит в них какие-то недостатки, а просто потому, что она решила вообще никогда не выходить замуж. Каждому, кто готов был ее выслушать, она объясняла, что не собирается обременять свою жизнь узами этого искусственного института, изобретенного церковью и обществом для того, чтобы держать женщин в подчинении. Если она захочет иметь детей, говорила она, то заведет их сама, и ей не придется держать ответ перед мужем.

Ехавшие с ней женщины — простые фермерши и крестьянки, никогда не слыхавшие радикальных идей и не читавшие книгу Мери Шелли «Защита прав женщины», — думали, что либо Эммелин еще слишком молода и просто не понимает, что говорит, либо немного тронута умом (хотя некоторые из них втайне завидовали ее независимости и желали ей удачи). Но Мэтью приходилось встречаться в Бостоне с женщинами вроде мисс Фитциммонс, которые называли себя феминистками и от которых ему становилось не по себе. Как он скучал по своей тихой хрупкой Онории, которая так мало разговаривала, и, уж конечно, не размышляла о политике! Каждую ночь, когда все в лагере засыпали и он любовался Благословенным Камнем, он доставал также портрет Онории, на котором она была такой худенькой, с запавшими глазами, что напоминала привидение. Ее тело утопало в складках платья, запястья были тонкими, как у птички — и вся она напоминала неземное создание: прекрасная изможденная Лигейя Эдгара Аллана По.

— Что вы думаете об анестезии? — спросила Эммелин. Она так резко сменила тему, что сбила его с толку. — Хлороформ, эфир! — проговорила она, прежде чем он успел что-либо ответить. — Это будет настоящей революцией в хирургии. Мой отец присутствовал на операции по удалении опухоли груди. И женщина все это время спала! А следующим революционным шагом будет допуск женщин к профессии врача. На востоке слишком много предубеждений. На западе все будет по-другому. — Она немного помолчала и добавила: — Доктор Лайвли, вам нужно побольше улыбаться.