«Поразмысли… Но не торопись…»

А Куропёлкина уже торопило безграничье и безнадёжность одиночества. Искал отвлекающие занятия. В частности, достал из кармана комбинезона отправленные с ним книги. Выложил на столик. Диккенс, в зелёной шкуре ледерина, десять томов, не весь, и почему-то без Пиквика, пять коричневых томов Бальзака, «С Земли на Луну» Жюль Верна, бумажные женские истории для больничных палат и массивная монография с чертежами «Мантия, магма и садовый дёрн». Читать их желания не возникло. А вот «Анне Карениной» Куропёлкин сейчас бы обрадовался. Но Она уже не задаст вопрос о Каренине… Имя её не было употреблено Куропёлкиным даже в мыслях. Произнесённое имя, предупреждали мудрейшие, начинает управлять тобой.

И тогда, впервые за несколько месяцев, Куропёлкин почувствовал себя виноватым. Перед кем? Он не знал. Перед людьми? Перед самим собой? Перед Творцом, о каком опять же напомнил ему Бавыкин. Неизвестно. (Но не себя ли при этом Бавыкин возводил в Творцы? Вряд ли…) Никогда не забывал Куропёлкин выражение: «Зарыл свой дар (талант) в землю». В случае с ним происходила игра слов. Но ведь и вправду он пытался устраняться от использования своего дара (если такой был), то есть устраниться от своего предназначения. Правда, тут же он оправдывал свой выбор тем, что его используют вслепую, это ему неприятно, и он не знает, как его используют, истинно ради чего и ради кого. Да, это ему неприятно. А то, что он фактически служит снарядом или землеройным устройством, это для него просто неприемлемо.

Однако, размышлял Куропёлкин, его могут посчитать трусом или избалованным капризой в мире, где ради блага других люди всё же совершают подвиги и гибнут даже и юнцами. Перед этими-то людьми Куропёлкин и признавал себя виноватым. Но не пропадало ощущение, что его намеренно держат в одиночестве, чтобы он истомился душой и телом и согласился на ещё какой-то, возможно, и авантюрный проект. К тому же, не исключено, что на него начинали действовать тюбики, обострявшие тоску одиночества до обрыва в крутизну ущелья, до необходимости немедленного общения хоть с кем-то из людей. Хоть даже и с господином Трескучим.

Утром Куропёлкин взглянул в оконце палатки и увидел Башмак.

Три дня назад выпал снег, молодые сосенки в безветрии стояли в белых пушистых шубах, не сбрасывая ни снежинки, но снова наполз тёплый антициклон (из Монголии, что ли?), и сосенки опять стали зелёными. В снегопад палатку могло завалить с крышей, но и природные явления были, видимо, не способны заметить присутствие Куропёлкина и его палатки. А в снегопад Куропёлкина до того изгрызла, извела тоска, что он собрался отправиться в прогулку до какого-нибудь человечьего жилья, хорошо бы с сибирской чайной, где и не чай главный напиток, и посудачить там с каким-нибудь бывалым мужиком. Да с любым посетителем и едоком. Морда его густо обросла жёстким волосом, ушанка была в масть, надел бы тулуп и подшитые валенки (и такие нашлись в комбинезоне) и пошёл бы, каким-то Куропёлкиным его вряд ли бы признали. Но что-то остановило его и заставило повременить. К тому же паспорт на имя уроженца Таганрога Бондаренко мог бы и навредить. Бондаренко был безбородый.

Средства надзора наверняка его бы уловили. И он был бы тут же задержан. Такое возвращение Куропёлкина из-под Земли вышло бы для него унизительным. У кого-то вызвало бы подозрения. А главное для Куропёлкина — получилось, будто бы он капитулировал и сдался.

А он не намеревался пока ни капитулировать, ни сдаваться.

Вот-вот должен был появиться у дверного полога палатки Башмак. А он всё не появлялся, не шуршал пологом жилища Куропёлкина, не объвлял о себе никакими звуками.

Это Куропёлкина удивило.

Он снова взглянул в оконце, слава Богу, не слюдяное. Башмак всё ещё топтался, и можно было понять — в растерянности, у нижней границы выведенного Куропёлкиным с помощью буроватого порошка «Пентакруг» участка. Сейчас он находился как раз между двумя прямоугольными выступами «Пенты». Эти выступы, однажды отчего-то названные Куропёлкиным короткими боками чемоданов, теперь же вызвали у него мысли о воротных башнях средневековых крепостей. И Башмак не мог проникнуть нынче в крепость или замок Куропёлкина.

Куропёлкин даже пожалел Башмака.

Но впустить его в своё суверенное пространство, подумав, не захотел.

Общение с людьми — это одно. А Башмак наверняка был послан к нему с советами, указаниями, а то и с увещеваниями. Выслушивать их, а тем более следовать им у Куроплкина не было настроения. Разобраться во всём и принять решение должен был он сам. И никто другой.

Новые действия Башмака ещё более удивили Куропёлкина. Будто услышав что-то (что — до Куропёлкина не донеслось), Башмак стал решительно, кувырками, скатываться по покатости сопки к распадку и быстро исчез вовсе. А на место, где он только что топтался, ровненько и тихо, будто диверсантка, судя по костюму и выучке, из приключенческих военных фильмов, спустилась парашютистка. Освободила себя от парашюта, укладывать его не стала, а быстро направилась к воротам крепости Куропёлкина, к замковым его башням.

Теперь растерялся Куропёлкин. «Впускать или не впускать?» — нервно думал он. Сомнения отменила сама парашютистка. Меньше минуты постояла она у замковых ворот, явно снабжённых рвом и стальной решёткой, и без усердий прошла сквозь затвор. А Куропёлкин был готов бежать. Но куда?

Он-то знал, что это Она. Но не знал, кем она явилась сюда — парламентёром-переговорщицей, лицемерной стервой. Или всё же просто женщиной.

Он чувствовал, что Она стоит перед входным пологом. Безупречно-охранительные свойства буроватого порошка «Пентакруг» не допустили к Куропёлкину не знающего преград Башмака, но Она будто и не заметила никаких границ и линий Маннергейма. Куропёлкин приподнял дверной полог:

— Входите, Нина Аркадьевна.

Имя было произнесено.

— Спасибо, Евгений Макарович.

Куропёлкин был хозяин здешних мест, а Нина Аркадьевна явилась сюда, пусть и без приглашений, гостьей, и по этикету он был обязан вести с ней беседу, хотя бы и вынужденную. А слов не находил. Наконец возникло в нём нечто вымученное:

— Нина Аркадьевна, может это и глупо, но что помогло вам одолеть все препоны, по моим понятиям, непреодолимые и подняться к этой палатке?

Вопрос был наивный и бессмысленный.

— Если позже у вас, Евгений Макарович, не пропадёт потребность задать этот вопрос снова, я вам отвечу на него. Но может быть, я что-нибудь и совру. А пока вот что.

Она расстегнула верхнюю молнию лётного костюма (схожим с этим костюмом обтягивали и Куропёлкина, но поняли, что он полезен для улучшения аэродинамических свойств летуна, а для Куропёлкина не надобен), и вот теперь госпожа Звонкова достала из кармана куртки несколько листов гербовой, будем считать, бумаги и протянула их Куропёлкину.