— Слушаю, пан полковник!

— Так вот, зовут меня не Кмициц, а Бабинич, понял? Никто не должен знать моего настоящего имени. Попробуй только рот раскрой, попробуй только пикни! А станут спрашивать, откуда я, скажешь, по дороге пристал ко мне и не знаешь, а любопытно, так сам, мол, у него спроси.

— Понимаю, пан полковник.

— Сыновьям строго-настрого накажи и челяди тоже. Ремни станут из спины резать — зовут меня Бабинич. Вы мне за это головой отвечаете!

— Слушаюсь, пан полковник. Пойду скажу сыновьям, этим негодяям в голову не вдолбишь. Такое мне на старости утешение. Наказал господь за грехи. Да, вот что, пан полковник, позволь слово молвить!

— Говори смело.

— Мне сдается, что лучше ни солдатам, ни челяди не говорить, куда мы едем.

— Не скажем.

— Довольно и того, что они будут знать, что едет не пан Кмициц, а пан Бабинич. А потом, в такую дорогу едучи, лучше бы утаить твое звание.

— Как так?

— Да ведь шведы важным особам дают грамоты, а у кого грамоты нет, того тащат к коменданту.

— У меня есть грамоты!

Хитрые глаза Кемлича удивленно блеснули, однако, подумав, старик сказал:

— А не позволишь ли, пан полковник, сказать, что я еще думаю?

— Дело хочешь сказать, так говори, не тяни, ты, я вижу, человек дошлый.

— Коли грамоты есть, оно и лучше, можно в крайности и показать шведам, но коли едешь ты с таким делом, которое в тайне надо хранить, так лучше грамот не показывать. Не знаю я, на имя они Бабинича или пана Кмицица, но показать их — значит погоню навести на след.

— Это ты в самую точку попал! — воскликнул Кмициц. — Лучше грамоты до поры, до времени припрятать, коли иначе можно пробиться!

— Можно, пан полковник, надо только мужиком переодеться или худородным шляхтичем. Дело это простое, есть тут у меня кой-какая одежонка: и шапки, и тулупы простые, какие носит шляхта поплоше. Взявши табунок лошадей, можно поехать с ним будто бы по ярмаркам, ну и пробираться все дальше и дальше, до самого Ловича и Варшавы. Я, пан полковник, с твоего позволения, не раз это делал в мирное время и дороги знаю. Скоро как раз ярмарка в Соботе, народ туда съезжается издалека. Там мы узнаем, в каких городах еще будут ярмарки, — ведь нам бы только ехать да ехать вперед! Шведы — они тоже на худородных меньше смотрят, на ярмарках их полно. А спросит нас какой комендант, мы так ему и растолкуем, ну а коль встретим отряд поменьше да благословят нас на то господь и пресвятая богородица, так и потоптать можно!

— А ну как отберут у нас лошадей? Ведь во время войны это дело обыкновенное.

— Либо купят, либо отберут. Купят, так мы поедем в Соботу будто за лошадьми, отберут, так поднимем шум и поедем с жалобой хоть в самую Варшаву и Краков.

— Хитер же ты! — заметил Кмициц. — Вижу я, вы мне пригодитесь. А заберут шведы табунок, найдется такой, кто заплатит тебе за него.

— Я и без того хотел ехать с ним в Элк, в Пруссию, так что все хорошо, потому и нам путь туда лежит. Из Элка мы вдоль границы поедем, потом повернем прямо на Остроленку, а оттуда через пущу подадимся на Пултуск и Варшаву.

— Где она, эта Собота?

— Недалёко от Пёнтка, пан полковник.

— Смеешься, Кемлич?[147]5

— Да разве бы я посмел, — ответил старик, скрестив руки на груди и склонив голову, — это там местечки так чудно называются. Собота, пан полковник, за Ловичем, но от Ловича до нее далеконько.

— И большие ярмарки там?

— Ну не такие, как в Ловиче, но есть одна в эту пору, так лошадей даже из Пруссии пригоняют, народу съезжается пропасть. Верно, и в этом году будет не меньше, потому спокойно там, шведы всюду хозяйничают, и по городам стоят ихние гарнизоны. И захотел бы кто пошалить, так не дадут.

— Тогда сделаем, как ты советуешь! Поедем с лошадьми, а тебе я за них вперед уплачу, чтоб не понес ты убытку.

— Спасибо, пан полковник, за заботу.

— Ты только тулупы приготовь, чепраки да сабли простые, мы тотчас и выедем. А сынкам да челяди вдолби в голову, кто я, как зовут меня, что с лошадьми еду, а вас в помощь нанял. Ступай!

Когда старик повернулся уходить, пан Анджей еще раз напомнил:

— И чтоб никто не звал меня ни вельможным паном, ни начальником, ни полковником, а просто паном Бабиничем!

Кемлич вышел, и спустя час все уже сидели в седле, готовые тронуться в дальний путь.

Кмициц, переодетый в серую свиту убогого шляхтича, в такую же потертую баранью шапку, с лицом, перевязанным, будто после драки в корчме, стал совершенно неузнаваем: эдакий шляхтишка, что таскается себе с ярмарки на ярмарку. И люди были одеты примерно так же, вооружены простыми саблищами и длинными бичами, чтобы погонять лошадей, да арканами, чтобы ловить их, если разбегутся.

С удивлением смотрели солдаты на своего полковника, обмениваясь втихомолку замечаниями. Уж очень им было диковинно, что не Кмициц теперь их полковник, а Бабинич, что звать его они должны просто паном. Но больше всех пожимал плечами и топорщил усы старый Сорока; не сводя глаз с грозного полковника, он ворчал Белоусу:

— «Пан Бабинич»! Да у меня язык не повернется сказать такое. Разрази меня гром, коль не буду я звать его по-старому, как по чину положено!

— Приказ есть приказ! — возражал Белоус. — Ну и изменился же полковник, страшное дело.

Не знали солдаты, что душа пана Анджея изменилась так же, как наружность.

— Трогай! — неожиданно крикнул Бабинич.

Щелкнули бичи, всадники окружили сбившийся в кучу табунок лошадей и тронулись в путь.

Подвигаясь вдоль самой границы между Трокским воеводством и Пруссией, шли они через необъятные дремучие леса по тропам, известным одним только Кемличам, пока не вступили в пределы Пруссии и не добрались до Лента, или, как называл его старый Кемлич, Элка, где от шляхты, которая с женами, детьми и пожитками укрылась под рукой курфюрста, узнали последние новости.

Ленг живо напоминал табор, верней сказать, шумный сеймик. Сидя в корчмах, шляхта попивала прусское пиво и вела между собой разговоры, а приезжие нет-нет да и привозили свежие новости. Никого ни о чем не спрашивая, только прислушиваясь к разговорам, Бабинич узнал, что Королевская Пруссия и богатые ее города решительно стали на сторону Яна Казимира и уже заключили договор с курфюрстом, чтобы в союзе с ним обороняться против любого врага. Однако ходила молва, будто самые крупные города, несмотря на договор, не хотят впустить гарнизоны курфюрста, опасаясь, как бы этот лукавый правитель, раз заняв их с оружием в руках, не вздумал потом оставить их за собой навсегда или в решительную минуту не соединился предательски со шведами, на что по природной хитрости он был способен.