– Я не знаю!

Голова у Данло раскалывалась от боли, и он прижал ладони к глазам. Ощутив под ними жгучую влагу, он взглянул на руки и увидел на них не слезы, а кровь. Он зарыдал, и капли крови, скатываясь по щекам, жгли его лицо, как кислота.

– Данло!

– Нет, нет.

– Данло, Данло! – Холодные пальцы Чандры сдавили его руку, словно кольца змеи. – Не оставляй нас больше.

– Останься с нами, – сказал Хайдар. – Мы твой народ, и мы любим Тебя, как деревья любят солнце. Пожалуйста, останься с нами.

Чокло, Ментина и все остальные тоже протягивали к Данло руки, и любовь струилась из их пальцев, как горячий жир, втираемый в тело недужного. Она грела его внутри, она вела его на край глубокой, бездонной радости.

– Останься с нами, Данло. Останься и будь любим.

Данло заметил, что страшная боль, терзавшая его голову, прошла. Впервые за многие годы она покинула засаду позади его глаз, где всегда таилась, как тигр, – теперь там остались только покой и довольство, глубокие, как черный космос между звездами.

Да, я останусь с вами, думал Данло. Останусь с вами навсегда.

Он понял, что безумие – это не всегда падение в раскаленный, вопящий ад. Оно может быть похоже на погружение в теплое, как кровь, озеро любви, в которое ты падаешь и падаешь вечно.

– Да, упади в наши объятия, Данло, – сказала Чандра. – Упади в наши сердца. Взгляни на океан любви в наших глазах и упади в него.

– Мы твоя семья, Данло, – сказал Хайдар. – А семья – это навеки.

– Мы твоя семья! – подхватили хором Рафаэль и другие его сородичи. – Останься с нами, Данло, Данло, Данло!

Да, я должен остаться, думал он. Я тоже должен умереть.

Да, да.

– Нет! – выкрикнул Данло, и этот внезапный звук поразил его.

Крик вырвался из него, как гром, и тут же перешел в протяжный зов снежной совы далеко над замерзшим морем.

– Нет, – повторил он. – Я не останусь.

В конечном счете Данло спасла его воля. Он вспомнил о других алалойских племенах, зараженных медленным злом. Они умрут, если он не вернется, чтобы спасти их.

Я вернусь, пообещал он: Я вернусь.

Он заставил себя увидеть себя таким, какой он есть в реальности. Это был момент ошеломляющей ясности, как будто он вышел из дымной пещеры в яркий зимний день. Да, он сходил с ума, но то, что он был способен наблюдать это схождение со стороны, доказывало, что он не совсем еще обезумел. Он понял одну важную вещь. Галлюцинация о его племени при всей своей красоте и ужасе может послужить ключом, отмыкающим внутреннюю темницу безумия, запрограммированную для него Чеславом Ивионгеном. Если эти призраки его памяти сумели прогнать мертвых Архитекторов, значит, он имеет власть творить свой собственный мир, куда более живой и “реальный”, чем любая компьютерная сюрреальность – даже такая глубокая, как алам альмитраль. Если Данло в своем сумасхождении бессознательно вызвал духи своих умерших родных, почему бы ему не сосредоточить свое сознание на видении, которое выберет он сам?

Искусство путешествий в неизведанное, вспомнил он, состоит в том, чтобы знать, что делать, когда не знаешь, что делать.

Однажды Леопольд Соли – пилот, охотник, воин и отец его родного отца – сказал Данло, что человек, отправляясь в неизведанное (например, в темный и странный мир своей души), должен уметь три вещи. Во-первых, он должен видеть в стихиях и хаосе мира не повод для паники, а черты неизведанного. Во-вторых, он, как талло, взмывающая в небо, должен переходить в высшую степень сознания, которая охватывает и его самого, и бескрайние морские льды внизу. В-третьих-и это самое важное, – он, как бы темно ни было у него на душе, должен верить, что внутри у него светят яркие звезды, которые укажут ему дорогу домой.

Я знаю, что мне делать. Правда знаю.

Какое– то время он еще позволял своим приемным родителям говорить с ним и трогать его. Он соглашался с неуверенностью и смятением своих чувств, соглашался с неуверенностью самой реальности. Он позволил своим ощущениям кружить свободно, как пригоршня перьев на ветру. Чокло говорил ему что-то, вспоминая, как они в первый раз пошли охотиться на тюленя. Внутри у Данло что-то отозвалось, и он понял, что должен прислушаться к словам Чокло.

Нет, не совсем так: вернее, он должен вспомнить все оттенки снега и облаков во время их путешествия на морской лед.

Где– то в его памяти светит та единственная звезда, которая выведет его из безумия.

В тот день с Чокло, за островами Двух сестер, Данло впервые увидел Агиру.

Когда настали сумерки, и ветер окреп, и над горами зажглись первые звезды, он увидел в небе белую птицу. Это Агира, сказал ему Чокло, благородная снежная сова, которая летает даже выше, чем голубые талло Десяти Тысяч Островов. Данло долго стоял тогда замерев, завороженный красотой этой птицы. Тот момент своей жизни он запомнил навсегда.

Агира, Агира.

Крылатый белый образ вспыхнул у Данло в уме вместе с лицами его семьи. Он видел теперешнего Чокло, страдающего, с кровоточащими ушами, но, видел и прежнего Чокло, который впервые показал ему парящую над морем Агиру. Данло сосредоточил все свои чувства на том Чокло, молодом и счастливом. Он наполнил свои глаза видом снежной совы, поднимающейся все выше в небо. Волшебная птица притягивала к себе все его сознание. Все другие образы блекли и уходили из поля его зрения. Весь его мир и все другие миры сосредоточились на этой птице и сумеречном небе над ней. Снежная белизна Агиры была прекрасна, как звездный свет. Данло видел теперь только два цвета: белизну ее перьев и темную синеву неба. Агира поднималась все выше, увлекая Данло в синеву, чудесную синеву гуще всей синевы, холодную и совершенную, подобную медленному падению в чистые океанские воды. Там, в этом бесконечном небе, которое все было тишина и свет, существовала только одна субстанция, истинная, безупречная, темно-синяя, как жидкий сапфир или расплавленное кобальтовое стекло. Данло и сам растворялся. Он летел все выше и выше, и все его существо вибрировало на частоте синего света и умирало в синеве синее всего синего…

Данло ви Соли Рингесс.

Он так и не узнал никогда, сколько времени провел в этом безмолвном пространстве, но точно знал, что прошла целая вечность. По прошествии вечности, сохраняя отсвет совершенной синевы под плотно сомкнутыми веками, он вышел обратно во время. Он вышел в пространство и пришел в более привычное для себя сознание. Он осознал, что дышит слишком медленно, лежа на холодном полу в Обители Мертвых. Его глаза и виски освободились от давящей тяжести шлема – ктото, должно быть, снял его. Данло не мог представить, как Чеслав Ивионген позволил ему совершить побег из своей умоубийственной тюрьмы. Потом где-то далеко, футах в двадцати, зазвучали голоса, и Данло понял, что должен прислушаться к ним.

– Данло ви Соли Рингесс, – говорил кто-то. – Пилотнаман умер или все равно что умер – мозг полностью погиб. Видите, волны на модели плоские?