Тон Рычева чуть изменился:

– Мы не хотели ничего плохого. Мы хотели вернуть людям молодость, счастье, мечту. Мы не сделали ничего плохого. Мы подарили Родине огромный ресурс, производственный, финансовый и моральный. И не наша вина, что даже в связи с этим многие готовы убивать.

Снова пауза – и снова иной тон, к счастью не такой отчаянный:

– Никто не виноват – знать, судьба такая у Союза: хоть его в раю и из мармелада построй, все равно рассыпушка выходит. Слишком многое на слове завязано. А может, просто правы были наши хантские друзья – плохое место невозможно спасать. Здесь, получается, плохое место. Но надежда осталась, это главное. Не у всех, но у многих. А места – они разные бывают. Кто-то ведь говорил, не помню кто, – у Союза дискретное состояние.

Я помнил кто, но подсказывать не стал. И так довольно тускло было.

А стало совсем, правда, ненадолго: свет щелкнул и сбавил яркость – включился так называемый естественный режим.

– Станцию отключили, – вполголоса объяснил Малов.

– Ух ты, – сказал Баранов. – Не выдержали атомщики. Торопятся. А ничего, что без нас? Хоть бы посмотреть пойти надо.

– Не надо, – сказал Рычев.

– Риф там, проследит, – сказал я. – Ладно, проехали. Ребят, Мак Саныч, большая личная просьба – про джихад на митинге ничего не говорите. Нам только с этой стороны наездов не хватало.

Рычев узко улыбнулся:

– Сам хочешь про это сказать? Дарю.

– Не, я пас. И про то, как все шкурные интересы выше общественных поставили, – тоже, пожалуйста, не надо. Вы правы, конечно, со своей и, наверное, с моей точки зрения тоже. Но по большому счету такие слова не очень справедливы и очень несвоевременны. Не надо обижать людей – они ведь всего лишь люди. Потом сами поймут. То есть поймут – хорошо. Не поймут – чего ж ради дергаться вообще. Только ноосферу пачкать.

– А о чем прикажешь говорить? – осведомился Рычев.

– Прикажешь... Чего вы совсем уж. Ну ладно. Да о том, что вы нам, в принципе, сказали, только без негативной и критической части: ребята, так, мол, и так, перед нами стояла дерзкая задача – показать пример. Мы ее решили. Теперь перед нами стоит еще более дерзкая задача: доказать, что этот пример действует для всей страны. Мы очень верим в вас и надеемся, что вы всем покажете. Ура-ура. Встретимся в новом Союзе, совет да любовь. Что-нибудь в таком духе.

– Алик, прекрасная речь. Давай ты ее и произнесешь.

– Не, Мак Саныч. Вы первую речь толкали, за вами и крайняя. А про мою я как раз хотел у вас совета спросить – чуть попозже, хорошо? Ну ладно. Чего еще забыли?

Егоршев, подумав, спросил:

– А с запредельщиками что будет?

– За них как раз не беспокойся, – сказал Рычев. – Промплощадки и сбытовые сети никуда не денутся, вывеску поменяют – и больше для них вообще ничего не изменится.

– А партийная составляющая?

Рычев усмехнулся:

– Тут все интересней. Предмет для переговоров есть, они продолжаются. Само собой, сильный конкурент никому не нужен, убивать жалко и боязно. Короче, как всегда, попытаются в партию власти влить. Клеопатры, ей-богу.

Рычев, решив, что все сказал, легонько затыкал пальцами по столу, поймал недоуменные взгляды и милосердно пояснил:

– Ну, Клеопатра, египетская царица. Она, если помните, разными способами пыталась омолодиться, в том числе переливала себе кровь от юных невольниц. Не помогло.

– Джордж Ромеро представляет Брэма Стокера, – непонятно сказал Баранов, а Егоршев, подумав, усугубил:

– Тогда уж, скорее, Богданов-Малиновский.

Он огляделся в поисках поддержки и сообразил, что объясниться жизненно необходимо.

– Был такой пламенный революционер и создатель института крови. Пытался подарить человечеству бессмертие, переливая трупам живую кровь – и вроде бы наоборот. Умер, когда ставил опыт на себе.

Егоршев помолчал и добавил – в порядке добивания:

– Он еще писатель-фантаст был, написал роман «Красная звезда». Про светлое будущее.

Пауза затянулась – каждый думал, хочется верить, о своем.

Егоршев подытожил, усмехнувшись:

– То есть кремлевские кураторы пытаются со своей партией сделать то же самое, что Малиновский: оживить труп свежей кровью.

– А не то, что мы все пытались то же самое сделать? – поинтересовалась Даша.

На нее посмотрели осуждающе, а Рычев мягко сказал:

– Дарья Вадимовна, в некоторых домах не принято говорить о веревке.

Нависшую паузу громко порвал Баранов:

– Как обидно все-таки. Так все просрать из-за какой-то дырки.

Рычев, тихо свирепея, заметил:

– Эта дырка позволила нам из тупика без крови выскочить, вывести из-под удара толпу народа и минимум одного человека спасти.

– Кого это?

Я быстро посмотрел на Рычева, но он, к счастью, завелся не настолько, чтобы раньше времени светить карты:

– Меня, например. Мне уголовка светила, а теперь я веселый и неприкасаемый. Ура. Все, ребят, пошли, народ ждет.

Я дождался, пока все выйдут из зала, отсигналил Баранову, чтобы не ждал, и подошел к Рычеву. Он сказал, неторопливо надевая куртку:

– Не волнуйся, Алик, на митинге обойдемся без острой критики. Только вперед, и только все вместе. Пусть хотя бы первое время думают, что ни в чем не виноваты, – и катятся по новым местам с чистой совестью.

– Мелкие обыватели и мещане, – подсказал я.

– Шаришь. Детишек вот только жалко – трудно им в обычных школах придется. Ладно, зато они с малых лет узнали, как можно жить.

– И теперь с этим знанием будут жить так, как нельзя.

– Зато у них будет выбор, которого у нас не было.

– Выбор есть у всех и всегда, – вежливо сказал я.

– Жалко, что мы с тобой этого не замечаем. На самом деле, Алик, ты прав. Ничего совсем страшного не произошло. Ну, перетащили фабрику с разными железками на тысячу верст в сторону – вместе с людьми. Ну, покинули складку местности, в которой пять лет копошились. Россия – огромная страна, что ей несколько тыщ га. Это совсем не повод корячиться, жертвовать всем, семью чужим людям отдавать, жизнь себе урезать кусочками... Вот ты чувствуешь, что Союз у тебя жизнь откусывал?

Я пошевелил пальцами на ноге, народный изранник, и сказал:

– Ну, если бы сказал, что не чувствую, соврал бы. Только ведь, Мак Саныч, а что у нас жизнь не отнимает? Решительно все. И что мы, слабее от этого?

– Ницшеанствуешь все. Ладно, в твоем возрасте и это нормально, и потери как науку воспринимать тоже нормально. А мне учиться поздновато.