политического и экономического контекста [Garland 1990; Garland 2001]. Особенно пристальное внимание Гарленд уделяет пенитенциарным агентам – людям, ответственным за осуществление наказаний, – чьи «исходящие из здравого смысла практики» определяют особенности «пенитенциарных культур». Тюремные служащие действуют в системе координат, нормализующей и рационализирующей определенные представления об их работе. Это, безусловно, относится и к истории пенитенциарной системы в России; в Советском Союзе преобладание групповых норм над индивидуальным восприятием и поведением отдельно взятого человека – характерное свойство тоталитарных институтов – обеспечивалось концентрацией тюремных учреждений в закрытых «зонах», где таким образом создавалась социальная среда, состоящая преимущественно из других тюремных служащих и их семей. В этом пространстве «исходящие из здравого смысла практики» выполнения работы тюремного служащего, передавались с советских времен и далее – в некоторых случаях между поколениями в пределах одной семьи [Pallot et al. 2010].

В наше время круг вопросов, изучаемых пенологией, очень широк. Помимо рассмотрения различных видов наказаний как укорененных в культуре и связанных с конкретными формами чувствительности, исследователи также изучают пенитенциарные институты как места совершения ритуальных действий и культурного производства с диффузными культурными последствиями, выходящими далеко за пределы контроля над преступностью, осуществляемого этими институтами. Главным выразителем такого более герменевтического подхода стал американский философ Филип Смит. Он отрицает откровенно функциональные теории наказания и модернизации как движущей силы изменения пенитенциарных систем [Smith 2008][649]. Смит утверждает, что наказание не в меньшей степени связано с поэтикой, чем с властью; его теория наказаний является одновременно драматургической, семиотической и религиозной, материальная архитектура в ней подчинена мифологии. Свои идеи он иллюстрирует детальным анализом главных фетишей «западного» подхода к наказаниям: это гильотина, кандалы, электрический стул и смертельная инъекция, тюрьма обыкновенная и паноптическая. Российскими эквивалентами можно считать столыпинский вагон без окон, этапирование, деревянные заборы, наблюдательные вышки и бараки в трудовом лагере, а также железные решетки и тяжелые двери изоляторов в крупных городах (как в начале телесериала «Зона», где очень хорошо передана эта атмосфера). С точки зрения Смита, задача историка пенитенциарных систем состоит в том, чтобы обнаружить эти виды наказаний, определяемые текучими культурными категориями, которыми они пронизаны и на которых основаны. Вслед за Эмилем Дюркгеймом, Мэри Дуглас и М. М. Бахтиным Смит определяет их как коды, составляющие фундамент всей общественной жизни: бинарные оппозиции порядка и беспорядка, чистоты и грязи, святости и зла.

В противовес идеям Фуко, в схеме Смита специалисты, придумывающие наказания, вовсе не участвуют в процессе создания все более рациональных и независимых средств реформирования преступников (или, в случае СССР, более эффективного использования их труда); они реагируют на страх общества перед беспорядком, грязью и низостью. Таким образом, центральное положение в его аргументации занимает социальная рефлексивность над процессом уголовного судопроизводства: пенитенциарные практики формируются за счет движения туда-обратно, в попеременном утверждении и отрицании, между центром и бахтинской периферией, в вопросе о том, как надлежит обращаться с правонарушителями (как бы ни определялись правонарушения в тот или иной период). Поскольку центральная роль в пенологии Смита отводится диалогу, его идеи оказывается трудно применить к изменению пенитенциарных форм в России, где наказания за «некорректное» прочтение посланий, содержащихся в официальном дискурсе, отбили у граждан желание выступать с критикой, и государство получило практически безграничные возможности для пресечения любых выражений инакомыслия. При этом, однако, пенитенциарные формы в России становились темой словесных баталий, пусть даже и закулисных. Бытовавшее в царской России официальное представление об исправительной колонии на Сахалине как о рае, где «растут кукуруза и арбузы», было разрушено благодаря Чехову, убедительно изобразившему эту колонию как место безрадостное, где люди словно похоронены заживо [Corrado 2010]. В самый разгар сталинских репрессий смех, шутки и карнавальные превращения разрушали существующие иерархии и бросали вызов официальному дискурсу о «перевоспитании трудом» [Davies 1997]. В 1950-е годы советское общество смогло выразить свои чувства по отношению к пенитенциарной политике государства в «эпистолярном протесте», толчок к которому дали татуировки, резкие высказывания, преступность и пагубное влияние вернувшихся заключенных [Dobson 2009: 165]. Другие участники, действующие на периферии, – например, люди разных чинов и званий, причастные к осуществлению наказаний на всех уровнях, – также имели возможность выразить свои взгляды на состояние дел в тюрьмах Советского Союза посредством официальных каналов. Таким образом, нельзя сбрасывать со счетов вклад периферии в те изменения, которые разные виды наказаний претерпели в советский период.

После краха СССР диалог между центром и периферией о состоянии российских тюрем претерпел резкие и значительные изменения. Общественность теперь хорошо проинформирована об условиях содержания в пенитенциарных институтах, поскольку проблема преступления и наказания обсуждается и в печати, и на радио и телевидении, и в Интернете. Такая ситуация сохраняется, хотя государство попыталось прервать обсуждение этой темы, объявив ведущие организации гражданского общества, защищающие права заключенных, иностранными агентами. Бывшие заключенные и их родственники часто выступают на телевидении с рассуждениями о системе уголовного судопроизводства, сериалы на тюремные сюжеты чрезвычайно популярны у зрителей, книги и статьи, посвященные реальным преступлениям, издаются большими тиражами. В популярных произведениях тюрьмы часто изображаются либо как места репрессивные, варварские и не соответствующие требованиям времени, либо, с другой стороны, как обители веселья. Расхожие представления о том, будто бы заключенным живется лучше, чем находящимся на свободе, и «вор должен сидеть в тюрьме», сосуществуют с видеороликами на YouTube, где охранники избивают заключенных, сообщениями о гибели людей в местах заключения, а также со свидетельствами бывших заключенных, такими как недавние мемуары О. А. Навального [Навальный 2018].

Мало кто из современных специалистов в области пенитенциарной социологии поспорил бы с тем, что наказание – коммуникативный процесс, который участникам необходимо декодировать в соответствии с ситуацией, однако они у них могут возникнуть сомнения, стоит ли при этом сбрасывать со счетов роль условных экономических и политических факторов или влияние новых технологий в области надзора на развитие пенитенциарной политики и практики. Легко согласиться с Гарлендом в том, что система взглядов, из которой следует исходить при анализе современных видов наказаний, должна в равной мере воспринимать как культуру, так и власть, как mythos, так и techne, как смысл, так и механизм; она должна допускать, чтобы культурные смыслы формировались на локальном уровне, как и трансцендентные культурные императивы [Garland 2009]. Такой многоаспектный подход особенно важен для России, где институты уголовного судопроизводства призваны осуществлять функции и достигать целей, лежащих за пределами пенитенциарной реальности. В самом деле, историки часто подчеркивали непенитенциарные функции российской системы наказаний, так что пенитенциарные (понимаемые в XX веке трояко: как возмездие, поражение в правах и реабилитация) часто отодвигались на дальний план. Однако с начала XXI века историческая наука