– Бокал, Мори́с, чего ты ждешь?

Все глаза смотрели на него. Мориц увидел, что пустой бокал лежит у его ног, обернутый раввином в платок, и наступил на него. Бокал хрустнул, и после мига тишины кто-то позади него запел, остальные принялись хлопать в ладоши, вступили скрипач и аккордеонист. Ясмина и Альберт не понимали песню на идише, в отличие от Морица, который улавливал отдельные слова, сходные с немецкими.

Начиналось все быстро, стало еще быстрее, и вскоре все уже отплясывали – раскованно, даже безумно. Ясмина, прижав к себе Жоэль, танцевала, подхваченная радостью, которая соединила людей, едва знавших друг друга, в этом странном месте, не значившем ничего по сравнению со счастьем быть живыми.

Мориц вначале стоял как оглушенный и смотрел на пляшущих людей, но Ясмина со смехом ухватила его за руку, и вот они уже танцевали вместе, а вокруг них сомкнулся хоровод. Жоэль высвободилась, подбежала к Альберту и втянула его в круг, и он, подчинившись музыке, тоже уже приплясывал, да так, будто тело его никогда не забывало, что значит быть молодым, будто все у него впереди и все будет хорошо. Ничего для него не было хорошо с тех пор, как его страну постигло несчастье, но теперь впервые за долгое время Альберт снова был отцом, радующимся за свое дитя. Ясмина танцевала, как когда-то танцевала на арабских свадьбах. Она забыла, что она здесь чужачка, что понятия не имеет, где они окажутся завтра. Она танцевала так, словно Мориц был единственным мужчиной в ее жизни, хотя и знала, что никогда не полюбит его с той же полнотой, как некогда Виктора. Мориц тоже это знал и все равно любил ее, и за это она любила его. И еще она любила его за то, он был готов измениться ради нее, стать другим человеком. Она привлекла его к себе, поцеловала и прошептала в ухо:

– Ты танцуешь так, будто всегда таким и был. Ti amo![127]

Морицу и впрямь казалось, что с него свалилось все, чем он больше не являлся. Он чувствовал свои мышцы – они болели, он чувствовал счастье – оно гудело у него в крови. Он снова был весь на виду. Теперь-то он понимал, что стать невидимым он решил еще в детстве. Что-то в нем в те далекие дни пожелало уйти в тень, устраниться из мира. Постичь искусство избегать наказания и получать похвалу за послушание. Жизнь без побоев. И жизнь без самого себя как плата за это. И путь этот выбрал не он один, а вся его страна. На самом деле – теперь он это знал – всякая диктатура подпитывается не силой вождя, а слабостью народа. Немцы были не расой господ, а народом подданных.

И все эти люди, что танцуют вокруг него, полны безудержной радости просто потому, что они живы, что они больше не рабы и не господа. И они счастливы. Их хотели убить за то, чем они были. Они потеряли все, но спаслись.

И Мориц теперь знал, кто же он, кому принадлежит, – вот эти люди, вот его народ отныне, он один из них, он из этой толпы безродных на пути откуда-то куда-то.

Он знал, кто был его фараоном, и он знал, каково это – быть рабом на чужбине, даже если чужбина – твоя собственная страна, поработившая своих подданных. И он сумел освободиться, сделав свое «я» микроскопическим, невидимкой проскользнул сквозь ячейки сети. Его переполняла глубокая благодарность. Он сбежал и принят общиной, для которой важен не цвет кожи, а общность ценностей. Общиной, которая не спрашивает, откуда ты, а спрашивает только, куда ты направляешься.

Одного он по-прежнему не знал – где его земля обетованная.

Он был ошеломлен, увидев себя в зеркале. Реквизит в золоченой раме, который кто-то поставил в кулисах. В зеркале счастливый человек кружился в танце – так Мориц не танцевал никогда.

Salve, Maurice, приветствовал он свое отражение. Спасибо за мою жизнь.

Внезапно в нем снова поднялась паника. Но теперь он понимал, чего боится, – потерять себя. Стать настолько Мори́сом, что совсем исчезнет Мориц. Что душа отделится от тела и больше не сможет найти дорогу назад. Ясмина почувствовала его растерянность и нежно погладила Морица по щеке.

– Amore, tutto bene?

– Sì[128].

Ее прикосновение успокоило, вернуло его душу в тело. Мориц взял руку Ясмины и крепко сжал. Он смотрел на нее и уже не знал, та ли это Ясмина, с которой он себя потерял, с ее смехом и печалью, с ее распахнутым сердцем, с ее самозабвением в танце. Может, он и любил ее за то, что она была в этом мире такой же потерянной, как и он.

– Сыграйте «Юкали», – крикнула Ясмина аккордеонисту.

Тот знал это танго и заиграл. А Ясмина запела.

Все остановились и слушали, и ее голос поначалу казался нежным и хрупким – как ее тело, но с каждым мигом наливался уверенностью. Мориц тоже был заворожен. Прежде она не отваживалась петь на людях, всегда в своей комнате, подпевая пластинкам брата. И теперь казалось, что голос Виктора просвечивает сквозь ее голос. Как будто Виктор никогда не умирал. Она пела для него – и внезапно Виктор очутился среди них. Альберт растроганно вытирал слезы. Потом начали подпевать знающие французский. Для нее Юкали, остров счастья, был не воспоминанием, а обещанием. Когда Ясмина замолчала, Альберт подошел к дочери и обнял. Ему не надо было говорить, о чем он думает, – она и так знала. Она вернула его назад – пусть лишь на краткий миг, но этого было достаточно, чтобы Альберт почувствовал, что его сын не пропал, а лишь отдалился на одну песню.

– Почему папа́ грустный? – спросила Жоэль.

– Нет, он счастливый. Потому что мы теперь семья, – сказал Мориц. – Теперь он твой дедушка, а я твой папа́.

Жоэль посмотрела на него. Ей требовалось время, чтобы разобраться в этом. Мориц нежно поцеловал ее в лоб.

* * *

Альберт принес из лагерной кухни свежую рыбу. Ясмина на этом настояла – кус эль-хута, ритуал, венчающий всякую еврейскую свадьбу в Piccola Сицилии. Ей вручили острый нож, Морицу – тупой, и по команде они оба начали чистить рыбу, он с головы, она с хвоста. Кто первым управится со своей половиной, тому и носить в доме штаны. Восточноевропейцы забавлялись, глядя, как Мориц мучается, тогда как Ясмина уже давно управилась со своей половиной. Не было в Piccola Сицилии такой невесты, которая проиграла бы в этой игре, и мужчины принимали, что последнее слово в доме – за женщиной, а вне дома – за мужчиной. Ясмина победно вскинула рыбий хвост, засмеялась и поцеловала Морица.