Считая проводниками романского влияния в Суздаль северно-русские города, Смоленск и Новгород, автор "Очерков" не обратил внимания еще на другое фактическое указание: на присутствие разных узорчатых порталов и раскрашенных с позолотою наружных рельефов ("прилепов") в юго-западной Руси того времени. О них говорит волынский летописец, сообщая нам подробности о построенной Даниилом Романовичем на Холме церкви Иоанна Златоуста. В Галиции, скорее чем в Суздале, могло сказаться западное влияние. Любопытно, однако, что приведенное летописцем имя "хитреца", высекавшего узоры на камне (Авдий), совсем не указывает на западное происхождение. Конечно, и там изящный Холмский храм не был каким-либо нововведением, а явился результатом долгого предшествовавшего развития художеств. Тот же летописец, по поводу татарского нашествия, говорит о большом количестве русских мастеров всякого рода. Так называемые обронные, то есть скульптурные украшения не были совершенною новостью на Руси ни в Суздале, ни в Холме. Они не чужды и древнекиевским орнаментам, на что указывают рельефы Ярославовой гробницы и некоторые другие фрагменты с высеченными на камне фигурами животных и людей. Звериным мотивам Дмитровского собора предшествовали таковые же мотивы киево-софийских фресок. В "Очерках", в примечании 94-м, как доказательство немецкой народности строителей Дмитровского собора и сильного немецкого влияния на его обронные украшения, указаны "те орлы, которые мы видим в числе его орнаментов и которые при Фридрихе I введены были в герб западных императоров". По этому поводу заметим, что орел является и гербом Галицкого княжения, судя по известию той же Волынской летописи. Она говорит, что наверху каменной башни, воздвигнутой Даниилом близ Холма, стоял изваянный из камня орел, и, повидимому, двуглавый. Такой, именно двуглавый, орел свидетельствует опять о происхождении герба из Византии, хотя к Галичу Германия была бы еще ближе.

Что касается до мастеров в Суздальском крае, то поборники преобладавшего западного влияния обыкновенно приводят свидетельства летописи над 1194 годом по поводу обновления собора в городе Суздале. Епископ Иоанн не искал мастеров из немцев, а нашел своих: одни лили олово, другие им покрывали кровлю, третьи белили стены известью. Но здесь говорится о мастерах-техниках, о штукатурах и литейщиках. Каменные постройки на нашем севере начались собственно с христианских храмов, а в техническом отношении там мы, несомненно, должны были коечему поучиться у немцев, между прочим искусству каменной резьбы, особенно человеческих фигур. Но вопрос идет о стиле и орнаментах; а это не одно и то же. Я нисколько не исключаю некоторого романского влияния на суздальские прилепы и прямо указываю в своей книге на участие западных мастеров в суздальских постройках (особенно Андрея Боголюбского). Мое главное положение состоит в том, что владимиро-суздальский архитектурный стиль есть дальнейшее развитие византийско-киевского, его непосредственное продолжение; что в суздальской орнаментации наряду с романским влиянием сказался своеобразный русский вкус, и проявились многие своеобразные мотивы, напоминающие более восточный, чем западный пошиб. Собственно архитектурный стиль развивался не из романского, а параллельно с ним; тот и другой имел византийскую основу, но суздальский к ней ближе, чем романский. Только варварское татарское иго воспрепятствовало дальнейшему самобытному развитию изящного русского стиля на нашем северо-востоке.

Приведенная "Очерками" в числе своих авторитетов анонимная брошюра, озаглавленная "Виолле-ле-Дюк и архитектура в России", является крайнею степенью романизма в данном споре и полным отрицанием самобытных черт в древнерусском художестве. Но брошюра эта сама исполнена фактических промахов, начиная с того, что Ярослав соорудил церковь св. Софии в Киеве будто бы "по образцу храма Юстиниана в Константинополе" (стр. 4). Известно, что Киево-Софийский собор принадлежит иному, более позднему византийскому типу, чем Константинопольская София. Почти такая же неточность повторяется на следующей странице относительно Черниговского собора, в котором были галереи для женщин, будто бы не встречающиеся в других русских храмах. Хоры или галереи для женщин существуют и в суздальских храмах, но обыкновенно они ограничиваются там одною западною стороною, подобно некоторым византийским церквам близкого к той эпохи периода. При сравнении суздальских храмов с киево-черниговскими, автор брошюры упустил из виду, например, Успенский храм черниговского Елецкого монастыря, который в архитектурном отношении может служить одним из звеньев, связующих ростовско-суздальский стиль с киево-черниговским. Далее говорится, будто "области Ростова и Суздаля, покрытые в те отдаленные времена дремучими лесами и непроходимыми болотами, не имели почти никаких сношений с востоком" (стр. 6). Это противоречит не только арабским свидетельствам и арабским монетам, но даже нашим летописям. Болота и леса не мешали сообщениям по водному Волжскому пути (к тому же сношения и связи русского племени с востоком начались, конечно, не с X века, а еще в те времена, когда русское или Роксаланское племя соседило с Боспорским царством и прикавказскими народами. Далее, будто бы "в Ростовской земле до XIII века находился всего один монастырь" (стр. 7), тогда как только известных нам монастырей можно насчитать около десятка. "Тип самого здания владимирского Успенского собора был избран совершенно противоположным византийскому" (ibid). Этот тип, как известно, общий ростовско-суздальским храмам, а что послужило им непосредственным образцом, мы указали выше; да и без этого указания один поверхностный взгляд на планы и разрезы здания убеждает в византийско-киевских образцах. "Великий князь Всеволод обратился (за строителями) к Фридриху I, находившемуся с ним в близких сношениях после того, как последний приютил сына его, Владимира, и помог ему снова овладеть княжеством Галицким" (стр. 17). В этих немногих словах находим целый ряд неточностей. Во-первых, едва ли Фридрих Барбарусса имеет какое-либо отношение к Дмитровскому собору, о котором летопись упоминает спустя семь лет после его смерти. Владимир был племянник, а не сын Всеволода III. "Близкие сношения" между Всеволодом и Фридрихом не могли возникнуть вследствие услуги, оказанной последним Владимиру: она случилась в тот момент, когда император собирался в крестовый поход; действительно, он вскоре отправился и погиб в этом походе. Наоборот, Фридрих радушно принял беглеца Владимира, потому что прежде того находился в дружеских отношениях со Всеволодом. Помянутое выше свидетельство летописи под 1194 годом заставляет предполагать, что Всеволод мог уже найти у себя дома мастеров для постройки Дмитровского собора. Несколько позднейший по времени Юрьевский собор и его роскошное обронное узорочье даже некоторыми поборниками романизма признаются за произведение русских мастеров. А не могла же эта русская художественная школа образоваться вдруг, без долгого предварительного развития. Вообще, рассказ об обращении Всеволода к Фридриху и о посылке сим последним строителей не основан ни на каких данных. Не продолжаем далее выписок, обнаруживающих разлад помянутой брошюры с точными фактами. Автор "Очерков" положился на выводы этой полемической брошюры, очевидно, без особой критики.

В предыдущей статье ("Специальные труды по начальной русской истории") я старался показать на некоторых специальных исторических трудах последнего времени, в какие неизбежные противоречия с фактами и несомненными свидетельствами впадают те исследователи начального периода нашей истории, которые продолжают принимать за свой исходный пункт норманнскую теорию происхождения Руси. Вот уже в течение десяти лет я веду постоянную, непрерывную борьбу с этою искусственною теорией, которая, благодаря долговременному господству в русской историографии, успела приобрести почти догматический характер и многочисленных сторонников. К тому же на ее поддержку выступила и племенная тенденция в лице ученых преимущественно немецкого происхождения. Понятно, что при подобных условиях легкомысленно было бы думать, что с нею можно раз навсегда покончить в один, в два приема. Нет, чтобы покончить с нею основательно и бесповоротно, чтобы расчистить место более прочному, более научному построению нашего исторического фундамента, нужно было вести возможно энергичную и неустанную борьбу, нужно было отражать сыпавшиеся с разных сторон возражения, замечания, недоумения и даже глумления. Надеюсь, соотечественники не упрекнут меня в том, чтоб я отступил перед этою борьбою. Я имею доказательства, что варяго-русский вопрос, в 1871 году поднятый мною вновь и на новых основаниях, пользуется несомненным вниманием русского образованного общества; хотя некоторые поверхностные отзывы и пытались ославить его скучным, надоевшим вопросом. Это внимание, помимо собственного, научного интереса, служило мне немалым одобрением в помянутой борьбе. В настоящей своей статье я желаю объяснить последний фазис вопроса, указать вообще на приемы моих противников и прибавить еще несколько черт к сумме прежних своих доказательств.