он решил завести часы. К тому времени обоих друзей уже настолько клонило в сон, что даже столь незначительная перемена прервала беседу. Томас Айдл замер на полуслове и произнес:

— Который час?

— Час ночи!

Как будто по его приказу (а все приказы в этой превосходной гостинице исполнялись мгновенно) дверь отворилась, и на пороге возник старик, но не вошел в комнату, а остался стоять в проеме, придерживая дверь.

— Один из шести, Том, ну наконец! — прошептал другу мистер Гудчайлд. — Сэр, что вам угодно?

— Нет, что угодно вам?

— Я не звонил.

— Зато звонил колокольчик.

Последнее слово он произнес торжественным низким голосом, словно имел в виду церковный колокол.

— Полагаю, вчера я уже имел удовольствие вас видеть? — осведомился мистер Гудчайлд.

— Не берусь утверждать, — угрюмо ответил старик.

— Но вы-то меня видели, не так ли?

— Я? — переспросил старик. — О да, я-то вас видел. Однако не все, кого я вижу, видят меня.

О, зловещий, неторопливый, грубый, коварный старикашка, мертвенно-бледный, с размеренной речью; старикашка, который даже не моргал — будто веки его были гвоздями приколочены ко лбу, — старикашка, чьи горящие огнем глаза смотрели неподвижно, словно сидели на болтах, которые ввинтили ему в череп и затянули сзади гайками, а гайки спрятали среди седых волос.

Вдруг мистера Гудчайлда продрал такой мороз, что он вздрогнул и как бы невзначай, несколько виноватым тоном проговорил:

— Кажется, кто-то прошел по моей могиле!

— Нет, — отозвался старик. — Там никого нет.

Мистер Гудчайлд покосился на Айдла, но тот по-прежнему возлежал на диване в облаке дыма.

— Никого, говорите?

— На вашей могиле никого нет, уверяю вас, — сказал старик и, наконец вошел, закрыл за собой дверь, после чего сел, но не согнул ноги в коленях, как обычно делают люди, а опустился в кресло совершенно прямо, будто под воду ушел.

— Это мой друг, мистер Айдл, — сказал мистер Гудчайлд (очень уж ему не терпелось привлечь к беседе свидетеля).

Старик, не глядя на второго джентльмена, ответил:

— Я к его услугам, сэр.

— Насколько я понял, вы давно проживаете в этих местах? — продолжил разговор мистер Гудчайлд.

— Да.

— В таком случае, быть может, вы сумеете ответить на вопрос, что возник у нас с другом сегодня утром? Приговоренных к смерти преступников вешали в замке, я полагаю?

— Я полагаю, да, — отозвался старик.

— И в момент повешения их лица были обращены в сторону открывавшегося с крепостных стен величественного вида?

— Приговоренных вешают лицом к крепостной стене. Когда вам связывают руки, камни неистово разбухают и сокращаются, поскольку сходное разбухание и сокращение происходит в их груди и голове. Затем — ослепительная вспышка, землетрясение, и замок взлетает на воздух, а преступник летит в пропасть.

— Сильное описание, — заметил Гудчайлд.

— Так и чувства сильные, сэр, — отозвался старик.

И вновь мистер Гудчайлд взглянул на мистера Томаса Айдла, однако тот лежал, повернув голову к старику, и не подавал признаков жизни. В этот миг мистеру Гудчайлду почудилось, что длинные огненные нити или ленты протянулись из глаз старика к его глазам и там закрепились. (Мистер Гудчайлд записывает настоящий рассказ по памяти и со всей решительностью возражает, что с того момента его охватило сильнейшее ощущение прикованности собственного взгляда к старику и этим огненным лентам.)

— Я должен все рассказать, — проговорил старик, не сводя с него ледяного немигающего взора.

— Что? — уточнил Фрэнсис Гудчайлд.

— Вы слышали, где это случилось. Там!

Для мистера Гудчайлда оставалось — и остается, и останется навсегда — загадкой, куда он указывал: на комнату этажом выше ли, этажом ниже, или на любую другую комнату старого дома, или на комнату в другом старом доме этого старого города. Его смутило обстоятельство, что старик поднес правый указательный палец к огненной ленте, зажег его и махнул им в воздухе, обозначив направление. После этого палец потух.

— Вы слышали, что она была невестой? — буркнул старик.

— Мне известно лишь, что гостям до сих пор подают свадебный пирог, — не очень уверенно ответил Гудчайлд. — Какая здесь гнетущая обстановка!

— Она была невестой — белокожей, с большими глазами и соломенными волосами, но лишенной характера и цели в жизни. Слабое, легковерное, беспомощное, никчемное создание. Совсем не то, что ее мать, о нет! Характером она пошла в отца.

Ее мать сделала все, чтобы обеспечить себе безбедную жизнь, отец умер от собственной беспомощности — других недугов у него не было, — а затем вернулся на землю и возобновил знакомство с матерью ребенка, выдавая себя за соломенноволосого большеокого господина с деньгами. Ради денег он был готов закрыть на это глаза. За страдания ему была положена денежная компенсация.

Итак, он вернулся к этой женщине, матери своего ребенка, вновь стал ухаживать за ней, ходить вокруг нее на задних лапках и исполнять любые ее прихоти. Каких только прихотей она не изобретала, но он все терпел. И чем больше он терпел, тем больше мечтал о компенсации и тем сильнее утверждался в намерении ее получить.

Но вот ведь проклятие — она и тут обвела его вокруг пальца! В очередном приступе спесивости она вдруг застыла и больше не оттаяла. Однажды ночью она всплеснула руками, вскрикнула, окоченела, пролежала в таком состоянии несколько часов и умерла. Он так и не получил компенсации. Пропади она пропадом, ни единого пенни не получил!

В этом втором браке он ненавидел ее всей душой и мечтал об отмщении. Итак, сразу после ее смерти он подделал подпись под завещанием и передал все ее имущество в наследство дочери — тогда десятилетней девочке, — а себя сделал ее опекуном. Подкладывая завещание под подушку, на которой она лежала, он наклонился к неслышащему уху покойницы и прошептал:

— Госпожа Гордыня, я уже давно решил, что вы, живая или мертвая, выплатите мне все до последнего цента!

Итак, они остались вдвоем с соломенноволосой, большеокой, глупой дочерью, ставшей впоследствии невестой.

Он решил сперва ее выучить. Поселил в одном темном, мрачном, древнем доме с бесчестной и бдительной женщиной. «Достойнейшая леди, — обратился он к ней, — мне нужно воспитать одну девицу, поможете ли вы мне в этом?» Та согласилась, но за свои труды потребовала денежную компенсацию — и получила.

Девушку воспитывали в страхе перед опекуном и в убеждении, что ей от него не уйти. С самых младых ногтей ей внушали, что это ее будущий муж — человек, который возьмет ее в жены, — ее неумолимая судьба, — предрешенная участь, от которой ей нет спасения. Глупышка была подобна мягкому белому тесту в их руках и принимала любую форму, какую ей придавали. В конце концов она застыла, приняв нужные