И долго еще после этого памятного вечера в ущелье под открытым небом шли показательные процессы.

Отчеты об этих процессах Корейко читал в Одессе, где поселился под своей настоящей фамилией, чтобы отдохнуть от мирских волнений. Дело с открытками показало ему, что работать с государством хотя и прибыльно, но чрезвычайно опасно.

«Рано или поздно, – думал он, – то есть, вернее, рано, а не поздно моя работа с государством привела бы к тюрьме».

В тюрьму Александру Ивановичу не хотелось. Но не хотелось ему почивать и на добытом полумиллионе. Чувствовал он, что именно сейчас, когда старая хозяйственная система сгинула, а новая только начинала жить, можно составить великое богатство. Но уже знал он, что открытая борьба за обогащение в советской стране немыслима. С улыбкой превосходства думал он о жалких остатках нэпманов, догнивающих под вывесками: «Торговля товарами камвольного треста Б.А.Лейбниц», «Парча и утварь для церквей и клубов» или «Бакалейная лавка Х.Рабинсон и М.Пьятница». Под нажимом государственного пресса трещит финансовая база и Лейбница, и Пьятницы, и владельцев промысловой артели «Там бубна звон».

Он понял, что возможна сейчас только подземная торговля, построенная на абсолютной тайне.

«Тогда, – думал он, – разбогатеть мне при моих деньгах будет легче, чем в любой буржуазной стране. У меня не будет конкурентов».

И он избрал своей специальностью товарный голод. Все кризисы, которые трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу. Все, на чем государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч.

Постепенно, из года в год, он колоссально увеличил свои операции. Он торговал зерном и мукой, сукнами и мехами, сахаром и ситцем. Он не брезговал ничем. Если бы страна испытывала недостаток в заячьих скелетах, он доставал бы и этот товар, чтобы продать его с головокружительной надбавкой.

И он был один, совершенно один со своими миллионами. В разных концах страны на него работали большие и малые пройдохи, но они не знали, на кого они работают. Десятки звеньев отделяли их от Александра Ивановича Корейко. Он действовал только через подставных лиц, и лишь сам он знал длину цепи, по которой шли к нему товары и деньги.

Он оказался прав. У него, в его подземном царстве, серьезных конкурентов не оказалось. И он свободно манипулировал своими резервами и был диктатором подпольного рынка. Он страстно работал над увеличением своих доходов, чтобы зажить полновластным владельцем яхт и особняков в тот день, когда все возвратится к прежнему. В этом он никогда не сомневался.

И чтобы никто не разгадал его второй и главной жизни, он вел нищенское существование, стараясь не выйти за пределы сорокашестирублевого жалованья, которое получал он за жалкую нудную работу в юридической консультации на Пушкинской улице.

Командор пробега, водитель машины, борт-механик и прислуга за все чувствовали себя прекрасно.

Утро было прохладное. В жемчужном небе путалось бледное солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь. Дорожные птички «пастушки» медленно переходили дорогу перед самыми колесами автомобиля. Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы «Золотое гумно», не удержался бы он – вышел бы он из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: «Инда взопрели озимые...»

Но Остап и его спутники были далеки от поэтических восприятий. Вот уже сутки они мчались впереди автопробега. Их встречали музыкой и речами. Дети били для них в барабаны. Взрослые кормили их обедами и ужинами, снабжали заранее приготовленными авточастями, а в одном посаде поднесли даже хлеб-соль на деревянном блюде с полотенцем, вышитым крестиками. Хлеб-соль лежала на дне машины, между ногами Паниковского. Он все время отщипывал от каравая кусочки и в конце концов проделал в нем мышиную дыру. После него брезгливый Остап хлеб-соль выкинул на дорогу. Ночь антилоповцы хорошо отдохнули в деревушке, вдыхая одеколонный запах сена.

Спутники Бендера смотрели на него с обожанием. Их приводила в восторг открывшаяся перед ними легкая жизнь. Они увидели на деле, что такое хорошая идея. Паниковский гнусавым голосом тянул слова песенки, подобранной где-то среди отбросов общества:

Что за времена теперь настали,

Что за времена теперь настали,

В бога верить перестали,

В бога верить перестали...

– А вы верите в бога, Паниковский? – спросил Остап, капризно развалившийся на шершавых подушках Антилопы.

– А как же, – заявил Паниковский.

– Он тесно связан с религией, – язвительно заметил Балаганов, – в молодости он был церковным вором.

Паниковский гордо дернул плечом и продолжал мурлыкать:

Потеряли всякий стыд и страх,

У раввина дело швах.

– Ах, Паниковский, Паниковский! – лицемерно вздыхал Остап. – В бога вы верите, а ноги не моете. Почему вы не моете ноги?

– Оставьте эти глупости! – беззаботно ответил Паниковский.

– Для вас это может быть и глупости, но для джентльмена это вопрос чести.

Нарушитель конвенции надулся. Наступившее молчание прервал Балаганов.

– Хорошо жить на свете! Вот мы едем, мы сыты! Может быть, нас ожидает счастье...

– Так-таки стоит и ожидает? – спросил Остап. – На дороге ожидает? Может, еще машет крылышками от нетерпения. Где, говорит, он, господин Балаганов? Что это он меня не берет? Вы псих, Балаганов! Счастье никого не поджидает. Оно бродит по стране в длинных белых одеждах с детской песенкой на устах: «У меня была овечка». Эту наивную детку надо ловить, ее нужно очаровывать, за ней нужно ухаживать. У вас, Балаганов, с этой деткой романа не выйдет. Вы оборванец. Посмотрите, на кого вы похожи? Человек в вашем костюме никогда не добьется счастья. Да и вообще весь экипаж Антилопы экипирован отвратительно. Удивляюсь, как это нас еще принимают за участников автопробега.

Остап с сожалением оглядел своих спутников и продолжал:

– Шляпа Паниковского меня смущает. Вообще, он одет с вызывающей роскошью. Этот драгоценный зуб, эти кальсонные тесемки, эта волосатая грудь под галстуком. Проще надо одеваться, Паниковский. Вы почтенный старик. Вам нужен глухой черный сюртук и фетровая шляпа. Балаганову нужна клетчатая ковбойская рубашка и кожаные краги. И он сразу же приобретет благообразный вид студента, занимающегося физкультурой. А сейчас он похож на уволенного за пьянство матроса торгового флота. О нашем уважаемом водителе я не говорю. Тяжелые испытания, ниспосланные судьбой, помешали ему одеться сообразно званию. Неужели вы не видите, как подошел бы к его одухотворенному, слегка испачканному маслом лицу кожаный комбинезон и хромовый черный картуз? Да, лорд-мэры, нам надо экипироваться.