— Там отец твой волнуется, — лениво сказал мне обнаруживший меня железнодорожник. Он положил мне на плечо свою руку, под которой я чуть не рухнул, и мы, словно двое приятелей, поплелись к пивной. Отец, завидев меня, выскочил из-за шаткого столика, замахал руками, как-то нелепо, утрированно, горячо, как будто в воде барахтался.

— Сынок, береги себя, — шепнул заторможенный и усталый железнодорожник и отпустил мое плечо, не желая слишком приближаться к размахивающему руками человеку с мутноватым взглядом. Я повернулся к нему со злой усмешкой:

— Я вам не сынок!

Губы мои дрожали. Тот только пожал плечами и пошел к станционному зданию. Мой отец восторженно обнял меня, как будто в своем восторге нарочно хотел кому-то продемонстрировать, с каким восторгом он меня обнимает; я был еще напуган и ожидал скорее оплеухи, поэтому отдернул голову и сбил с его носа очки, после чего легкая оплеуха действительно воспоследовала, и мир и покой были восстановлены.

108

— А скажите, пожалуйста, Папочка, вы когда-нибудь убивали людей?

Мы притихли, ожидая, что будет. Но он не убивал, во всяком случае, так он сказал и окинул нас понимающим ласковым взглядом. Когда мы задавали отцу хорошие вопросы, то он иногда замечал нас, он снова нас замечал. И тогда в глазах его опять появлялось это радостное изумление, как будто он неожиданно обнаруживал, и сюрприз этот был для него приятен, что мы — его дети, а он — наш отец.

Ответом отца — что он никого не убивал, мы были разочарованы. Что же тогда он делал на войне? Вон Пал Кинижи убивал ведь турок, иначе как бы он мог спасти родину! Может быть, ему удалось отвертеться по дедушкиной протекции?

— А вам, значит, хотелось бы, чтобы я убивал, резал, гробил, мочил?!

Мы не стали вникать в это «резал, гробил, мочил», да и насчет убийства вопрос волновал нас лишь потому, что нам очень хотелось, чтобы в фильме «про войну», который существовал в наших головах, у нашего отца тоже была какая-то важная роль.

Словом, ответить мы не посмели, а только усердно закивали головами.

— А вы не подумали о том бедолаге, которого я — чисто предположительно — мог бы убить?

Это «предположительно» мы, опять же, не поняли, но показали всем своим видом: нет, об этом мы не подумали.

— А о детях его, которые, может быть, ваши ровесники?! — Мы, толстокожие, мотали головами: нет, о них не подумали тоже. — Но ведь вполне может быть… что они сейчас изучают в школе то же самое, что и вы! — с горечью крикнул отец. Странно: Папочке, похоже, казалось, что если у нас в головах то же самое, что у них, то в нас должно пробудиться сочувствие и нам легче будет понять абсурдность всей ситуации. Но у нас в головах были вещи еще более странные.

— Дети фашиста могут быть только фашистами! — воскликнул я неожиданно.

Отец ошарашенно уставился на меня, как будто я врезал ему под дых. Мы поняли, что допустили оплошность. Обидели его глубочайшим образом — вот только не знали чем, как.

— Что такое фашист, по-твоему. — Отец был, видно, в таком отчаянии, что не мог даже задавать вопросы, заменяя вопросительную интонацию утвердительной.

— Фашисты — это фашисты! — отчеканил я не задумываясь.

— Немцы то есть, — выручил меня младший братишка.

— А мы что же… мы разве не на стороне немцев были?!

От тона отца мы несколько оробели — с одной стороны, он говорил с нами, как будто мы взрослые, с другой же — было заметно, что в этой взрослой дискуссии дела его плохи, и это было ужасно. А конкретно, больше всего нас обескураживало, что, оказывается, мы сражались в одном лагере с немцами, то есть фашистами! Миклош Хорти, тот, может быть, и сражался, но мы, венгры? Такого не может быть! Ничего себе шуточки! Как это может быть, чтобы дедушку немцы арестовали и посадили в тюрьму, а его сын, то бишь наш отец, находился в военном союзе с теми же самыми немцами!

— Вот именно так и было! — воскликнул отец и даже капризно притопнул ногой, как какая-нибудь принцесса.

Но это нас уже не интересовало. Все имеет свои пределы, и глупость тоже.

109

«Отныне вы этого человека не знаете». Еще до того как наша мать произнесла эту фразу, и даже не думала, даже представить себе не могла такого (скорее наоборот!), мы задали тот же вопрос и этому человеку.

— Что интересует любезных господ? — вскинул он брови.

Приходилось ли ему убивать?

— Извольте, любезные, — с поклоном сказал он, — я отвечу вам, еще как приходилось, на то она и война. Время от времени небольшая война нужна, чтобы человечество успокоилось.

Но нам не понравился и этот ответ. Ни то, что кто-то не убивал, ни то, что другие убивали. И мы оставили Вторую мировую войну в покое.

— Ни пользы, ни вреда, — пожали мы плечами.

110

Эту фразу мы повторяли как попугаи, потому что ее часто употреблял отец (Мамочка не употребляла, видимо, это было наследие Эстерхази), но что означает это «ни пользы, ни вреда», мы не знали.

А восходит оно к одному замечательному и по смыслу глубокому семейному анекдоту. При жизни одного из наших пращуров, Кароя Э., епископа эгерского, вошло в обычай, что крестьяне, завидев графскую карету, бросали косы, мотыги, сдергивали шапки и, брякнувшись на колени, ждали, пока епископ благословит их.

Уж что они там шипели сквозь верноподданнические зубы во время благословения, в документах не зафиксировано. Зато сохранился такой вот памфлет, датированный 1765 годом и имеющий отношение к Карою, хотя, по всей вероятности, характеризующий его совершенно предвзято:

Когда бедняк от голода икает,

Ему в уста епископ Э. влагает Благую чушь (что благом полагает),

А сам тайком от сытости рыгает.

Злодею б лишь содрать с нас десятину.

Хорош же Пастырь, что объел скотину!

Когда же рок возьмет свою дубину,

Чтоб уложить тебя скорей на спину?

Тридцать четыре года спустя после этого благопожелания великий мой родич и в самом деле скончался, и его охладелый труп де-факто уложили на спину. Он был одним из созидателей созидательного восемнадцатого столетия. Без него города Папа и Эгер выглядели бы сегодня совсем иначе. У него было немало разногласий с императором Иосифом И, поэтому якобы и фамилию свою он писал через «sz», а не через «s», дабы отличаться от прочих, верноподданнических, ветвей семейства. Как-то император пригрозил ему, что если он будет вольничать, то лишится сана епископа, и что тогда будет делать?! Хотя епископы плечами обычно не пожимают, тот только пожал плечами и ответил своему земному владыке:

— Уеду к себе домой и буду там править!

Он был истинным господином, но умирают и господа, так что умер и он.

Когда наследник, его молодой племянник, впервые объезжал нежные склоны Эгера — или, проще сказать, собственные владения, — он был удивлен и весьма озадачен этим всеобщим коленопреклонением.