В неведомом времени, куда войти дано сегодня ей.

А еще кому?! Кому на Земле дано туда войти при жизни?!

Неужели человек туда попадает лишь после смерти?!

Я так не хочу! Не хочу так, Господи!

Кто — счастливец?! Священники?! Художники?! Волхвы?! Цари?! Жрецы?!

Дети. Помнишь, Мадлен, откуда-то… эти слова: «БУДЬТЕ КАКЪ ДЪТИ, И ТОГДА ВОЙДЕТЕ ВЪ ЦАРСТВО НЪБЕСНОЕ».

А, да, это Руся читала тогда, в Ипполитовом Доме. Перед расстрелом.

Она сидела за столом, справа от Руси. Она запомнила, какое у Руси было тогда лицо — нежное, просвечивающее насквозь, как лепесток розы. Для розового варенья они собирали лепестки в саду, там, в Екатерининском дворце, в Петербурге. Руся. Руся! Неужели ты тоже летишь тут!

Она запрокинула голову. Каспар схватил и сжал ее руку.

Не бойся, Мадлен, если в потоке летящих тел ты увидишь себя.

Себя?! Что ты городишь, старый волхв! Я живая!

Тебе показывают то, что будет тысячи тысяч лет спустя. Ты увидишь всех, кого потеряла, кого любила. Кого любишь сейчас. Кого похоронила давно. Кто забыл тебя. Кого забыла ты. Они все пройдут перед тобою чередой. Крепись! Держи меня за руку!

Она уцепилась за руку Каспара.

Боже, охрани меня от злых сил! Кто это!

Мать летела на нее, раскинув руки. Она была в том самом полушубке, в котором они ходили в храм и встретили тогда Царский возок. Ноги ее, босые и тонкие, светились молочным светом. Голое лицо с впалыми щеками, с широко раскрытыми светлыми глазами летело прямо на Мадлен, и мать не узнавала ее, она не видела ее… не видела! Она, в ином времени, в другом пространстве, была слепа для нынешнего мира!

— Мама!.. Мама!.. — крикнула Мадлен.

Она не услышала своего голоса.

— Что кричишь, — прошептал волхв, горько сжимая ее руку, — она все равно не услышит тебя… Помолись за нее. Дай ей лететь, куда ее несет небесный ветер.

— Я хочу ее спасти! Остановить! Оставить! — отчаянно закричала Мадлен.

— Ты глупая, — сказал волхв, и печалью преисполнилось все в нем — и руки, и лицо, и глаза, и сгорбленная старая спина. — Ты не поняла. Спасти нельзя никого. Каждый летит своим путем. По своей неизбежной орбите. И не свернет. И живущий. И ушедший. Она пролетела жизнь свою земную насквозь. И вышла, как наконечник стрелы из груди, в небо. И Страшный Суд вершится для нее. Зачем ты хочешь ее оставить? Она твоя мать, да. И она не твоя. Она Богова. Она — звезда небесная. И ты станешь такой же. Крестись!

Мадлен перекрестилась.

— Гляди! Запоминай! Это ждет тебя! И всех!

Из небесных прогалов полетели люди, люди, люди. Они летели толпами. Они вихрились поземкой. Они водили в поднебесье хороводы, вцепившись в руки друг друга. Их лица, то искаженные болью, то изумленные небывалой радостью, натыкались друг на друга, смешивали слезы, хватали в отчаянном поцелуе чужие и родные рты, сияли огнем глаз: никто уже не выколет, не выжжет, не ослепит. В последней пляске, высоко в небесах, плясали люди, и выходило так, что все были тут — и предки Мадлен, и потомки ее… а сын мой, сын мой тут тоже летит?!.. и сын, Мадлен, и внук, и сонмы правнуков, и созвездия далеких Ангелов, что твоими далекими потомками назовутся… — и, гляди, Мадлен, кто это, да это же они, они… твои ненавистные! Твои несчастные!.. Твои клейменые… осужденные… отверженные… и нет такого игольного ушка, чтобы они сквозь него просочились, твои длинноухие, длинношеие верблюды…

— Граф… Барон!..

Она прижала руки ко рту.

Каспар положил ладонь ей на затылок.

— Смотри, смотри в оба, Мадлен, — сказал он властно. — Ты видишь, и они не избегли общей участи. И они летят там, вместе с тобой, рядом со всеми. Они заслужили участь свою. Они не упасутся ни от вознаграждения, ни от воздаяния. Каждому воздастся по делам его.

— А им… о Каспар, что ж им будет по делам их?! — воскликнула Мадлен в ужасе. — Ведь они такого наделали!.. Такого!.. И я туда же… И я вместе с ними…

— Молчи. Недолго осталось.

Еще крепче, до боли, сжал старик ее нежную лапку.

Тонкую руку Мадлен, умевшую быть сильной, тверже стали, цепче дерева.

Цепкая за жизнь Мадлен. Взгляни на смерть свою. Такое не часто увидишь. Даже и в синема.

Закинь голову выше! Еще выше!

Видишь! Видишь?!

— Ну да, — сказала Мадлен, как в бреду, самой себе, летящей среди туч, хватающейся руками за лоскуты и лохмы их ободов, высвеченных ярким Солнцем, — вот это я и есть.

Она глядела на себя снизу, с земли. С каменных плит собора Нострадам. Полно, в соборе ли она?! Это пустыня. Это снежная пустыня, и они с Каспаром — ее последние жители. Все вымерзло на земле, так, как и брехал несусветный выдумщик Куто. Вспомни, Мадлен, его завиральные россказни про Вечный Лед. Про Великое Оледенение. Ты присутствуешь при Конце Света; так вдохни глубже воздух Конца, запомни его, насладись им.

Мадлен вдохнула метельный сухой ветер и закричала самой себе, летящей в небе:

— Эй, Мадлен!.. Подлетай ниже!.. Тебе там, гляжу, холодно, голодно… Ты голая… дай одену тебя!.. Здесь, на Земле, смотри, у меня сколько шмоток — красивых и разных, и удобных и помпезных, и для снега, и для жары, и карнавальных, и постельных… всяких!.. Надевай не хочу!.. Пользуйся!.. — Слезы перехватили ей горло. — Мне-то они все равно ни к чему!.. Дай хоть я с тобой поделюсь!.. Замерзла там, в небесах-то!.. Иди сюда!.. Ниже!.. Ближе!..

Небесная Мадлен не слышала.

Летела себе и летела вдаль. Мимо живой Мадлен.

Ну же, Мадлен, позови ее! Громче! Она услышит. Не верю, что не услышит! Она же — это я! Она услышит меня… самое себя… и без крика! Внутри! Так, как глухой сочинитель слышит музыку внутри себя… в сердце…

— А поесть!.. — плакала Мадлен уже в голос. — Сколько я здесь дурацких роскошеств схрумкала!.. Ты даже не представляешь!.. Закормили меня!.. За то, что телом бойко торговала!.. Как ни залезу к кому в кровать — так меня ведут в ресторан!.. И ресторанишки эти жалкие… как помнят мой смех!.. Все мои хулиганства!.. Все отчебучиванья!.. фортели… бравады… всю мою фронду, весь эпатаж… как я тарталетки официантам в рожи кидала!.. Как майонезом морды моих жирных аматеров мазала… Как вляпывала блин, обмазанный икрой, да прямо в харю тому, кто надо мной смеялся!.. кто меня, шутя, к стенке ставил и дуло на меня наводил… кто веселился, видя, как я зубами подбираю купюры с полу — по его приказу… кто совал мне в брюхо то вилку, то рукоятку ножа… глумясь: «Ах ты, хитрая тварь!.. Думаешь красотой нас обмануть!.. Не выйдет!.. Мы-то знаем, что за чернота за красотой твоей таится!.. Убьем змею в тебе!.. Тебя, как вошь, к ногтю прижмем!..» Да, вот так они со мной, Мадлен… ты помнишь их?!.. Ты помнишь их рыла?!.. Их будки?!.. Их ряшки… Я помню их всех! Их всех, Мадлен! И если ты забыла…