по четыре кола. Затем вокруг обеих рук и обеих ног каждого обвязали по кожаному ремню и, обмотав свободные концы вокруг кольев, притянули их так крепко, что суставы и кости заныли.

Так должны они были лежать, лицом к небу, подобно кожам, растянутым для просушки, не имея возможности шевельнуться, кроме поворота головы вправо и влево.

Когда конвой удалился, место его заняли любопытствующие женщины и девушки. Галлер заметил, что они особенно толпились вокруг ирландца Бернея, прыгая вокруг него с комическими гримасами, громко хохоча, тыча в него пальцами и указывая на что-то друг другу. Галлер долго не мог понять, что такое необыкновенное открыли они в нем, но скоро загадка объяснилась.

Кому-то из конвойных понравилась, по-видимому, меховая шапка Бернея, и он взял ее себе, — так что ирландец лежал с обнаженной копной своих огненно-рыжих волос; они-то и потешали дикарок, никогда не видевших цвета лисицы.

Одна из них, более смелая или более любопытная, подошла поближе, нагнулась и дотронулась было рукой до волос, но тотчас отскочила, как будто обожгла о них пальцы.

Это вызвало новый взрыв смеха, и со всех сторон к Бернею стали подбегать и сначала только трогать рукой короткую жесткую щетину на его голове, а потом расходились до того, что стали дергать и даже выдергивать волосы. Ирландец долго молча терпел боль, но потом это ему надоело, и он заговорил, но тоном самой добродушной просьбы:

— Эй, вы там, девушки! Оставьте-ка меня в покое! Никогда рыжих волос не видали, что ли?

Женщины, конечно, ни слова не поняли и только еще веселее обнажали зубы, не только не прекратив свои пытки, но еще больше осмелев.

— Да перестаньте же наконец! — крикнул он уже резче, мотая головой от боли. — Перестаньте дергать, вы из меня жилы выматываете! Ой… ох… Матерь святая, оставите ли вы меня в покое, собачья свора!

Тон его голоса свидетельствовал о жестокой боли и нестерпимом раздражении, но это, по-видимому, только пришпоривало бессмысленную веселость дикарок. Казалось, пытке конца не будет, — ирландец уже не говорил, а шипел сквозь стоны слова проклятий. Вдруг они перестали дергать, о чем-то посовещались между собой, и несколько женщин убежали; по-видимому, у них созрел какой-то новый план. Действительно, через некоторое время они вернулись, таща в руках большой горшок с водой и другой сосуд с жидким мылом. Было ясно, что они надумали смыть красную краску с волос.

Две-три мускулистых женщины ослабили ремни на руках Бернея, так, чтобы его можно было посадить, и, захватив его голову, обильно намылив и облив водой, принялись тереть изо всех сил мочалкой из говяжьих сухожилий. Терли, скребли, царапали, снова мылили, обливали водой…

Напрасно несчастный метался, извивался, убедительно доказывая им на своем языке, что у него волосы не крашены, а природная краска не смывается, — женщины старательно довели свое дело до конца и, когда решили, что натерли достаточно, вылили всю оставшуюся воду на его голову и плечи, чтобы сполоснуть мыло.

Изумлению дикарок не было конца, когда им пришлось убедиться, что волосы все так же ярко пылали огнем. Притащили еще воды, и тупая бессмысленная пытка повторилась с начала до конца…

С наступлением сумерек явилась новая смена стражи, просидевшая, не сомкнув глаз и не пошевельнувшись, всю ночь. Но разговаривать пленным не запрещали, и они толковали о том, что именно ожидает их утром. Никто из них ничего не знал наверняка, но Санчес, немного понимавший наречие навахо, кое-что узнал из разговора женщин между собой.

— Завтра, — рассказывал он то, что успел узнать, товарищам, — состоится великий танец Монтесумы; это праздник преимущественно для женщин и девушек. Послезавтра же состоится большой турнир, на котором воины покажут свое искусство в стрельбе из лука и будут состязаться в борьбе и верховой езде. Пусть бы они меня допустили к участию в последнем, я показал бы им такую штуку, какой еще не видали эти ловкие наездники.

Санчес был не только знатоком боя быков, но и необыкновенным наездником, так как в ранней юности долго специально учился этому искусству.

— На третий день нас погонят сквозь строй… А на четвертый…

— Что же на четвертый?

— На четвертый нас сожгут во славу их бога Солнца.

Пленные все были люди отважные, не раз глядевшие в глаза смерти, и потому думали о смерти без страха. Угнетало их только унизительное сознание такой смерти, какая им предстояла, не в открытом бою, а от руки диких мучителей; кроме того, мучила мысль о проигранном деле. Горька была также неизвестность, тревога о судьбе остальных товарищей, а для Галлера еще тяжела была и мысль о судьбе дорогой ему девушки. Но привычка владеть собой и закаленная воля помогли им заставить себя проспать несколько часов.

Наутро во всем городе начались чистка, уборка и приготовления к торжеству танца Монтесумы. Церемония эта должна была совершиться среди лужайки против храма, и перед самым началом пленников отвязали и потащили туда, чтоб заставить их полюбоваться и подивиться великолепию национального праздника.

Сам по себе танец был довольно несложен. На высоких подмостках восседали, изображая императора Монтесуму и его супругу, воин и молодая девушка. На этот раз эти роли исполняли на троне Дакома и Адель, а мимо них проходили процессии пестро разряженных женщин, потом девушек с венками и гирляндами цветов в разнообразных позах и комбинациях.

Несколько часов длилось однообразное и скучное представление; остальную часть дня дикари пировали. Пленным отпустили самую скудную пищу, достаточную только для поддержания жизни. Ночь они снова провели, как и накануне.

На следующий день с раннего утра воины начали наряжаться, готовясь к турниру, на который снова были приведены в качестве зрителей пленные. На этот раз Галлер заметил на террасе храма несколько пленных женщин, явившихся добровольно или приведенных насильно, чтоб полюбоваться зрелищем. Он стоял так близко, что мог хорошо рассмотреть молодую королеву. В своих великолепных, богатых одеждах она отнюдь не имела огорченного вида, — и Галлер с грустью убедился