– Но, Томек, чего я буду посреди ночи под рестораном стоять? Ну божечки ж. Словно бы мне нужны объедки какие с банкета, – Гумерская заламывает руки, тянет гласные. Отец смотрит на нее, качает головой с явной веселостью.

– С каких это пор у тебя столько гонора, Гумерская? Того и гляди, орден какой получишь. Виртути Милитари [103].

– Хватит базлать, Томек, говори серьезно, – отвечает та.

Отец поворачивает ключ. Фары гаснут, люди исчезают на миг, видны только тени.

– Если мы их прижмем, то они вам скажут. Скажут, где ксендз. Где молодой Бернат. Все скажут, потому что они – трусы. Вы знаете, где нужно сегодня быть. Знаете, как голосовать, – говорит он. И садится в машину. Соседи стоят еще некоторое время, дезориентированные. Их снова слепят фары. Теперь некоторые закрывают глаза рукой. Я вижу Гумерского, как он чапает домой, как исчезает за металлической, скрипучей калиткой. Жена быстро, словно суслик, семенит за ним.

* * *

Я вычеркиваю два предыдущих предложения и пишу: «Кулак чувствует, что тело – твердо. Но мягкое тело – лучше. С мягким телом можно установить лучший контакт. Мягкое – значит послушное».

А потом я вычеркиваю все эти фразы и рисую быстрый портрет кого-то, кто выглядит немного как Гумерский, а немного – как Чарльз Бронсон в «Жажде смерти».

А потом я пишу еще одну фразу: «Когда-то в окне соседа я видел, как он стоит спиной к этому окну, а лицом к телевизору, смешно подрагивая на месте, всматриваясь во включенный на кассете фильм; картинка была неясной, снежила, я видел движения голого мужика и вьющуюся под ним девицу и слышал смешную, тихую музыку, похожую на ту, которую после слышал в наушниках, ожидая соединения с банком».

– Хочешь пива? – спрашивает Гжесь.

– Давай, – отвечаю я.

– Так пойди и возьми, – скалится он.

Это не короткие предложения, а с моим почерком они занимают половину страницы. Естественно, я не знаю, что дальше. Дальше мне нужно бы выписывать, что я еще видел – то есть что видел герой. Если бы я обратился к настоящему времени, мог бы описать, что происходит дальше. Ретроспекции – это всегда ловушки. Они слишком тесные. Не дают слишком много места, потому что большую часть его занимает фатум. Фатум – толстая и старая тетка, которая сидит на четырех стульях сразу.

В комнату входит Ясек. Садится рядом. Начинает смотреть боксерский матч, равнодушно поедая чипсы из пакета.

– Поможешь мне с уроками? – спрашивает он.

– Нет времени, Ясек, – отвечаю я, изображая перед самим собой ужасно занятого типа.

– Я должен написать отработку. Об Огне, – объясняет он.

Отвыкшие от авторучки пальцы, когда им нужно написать нечто большее, чем одну фразу, скрючивает. Вместо строчек письма в тетради появляется нечто вроде линий ЭКГ. Я задумываюсь, могу ли я это прочесть, или просто помню еще, что написал.

В телевизоре идет повтор боксерского матча. Двое низких, худых, жилистых, покрытых мерзкими тату боксеров сходятся, словно в ускоренной съемке, обмениваются автоматными сериями ударов, отталкиваются от канатов и выстреливают навстречу друг другу, будто из пращи.

– Об огне? Это по физике, или что? – я спрашиваю Яська.

– Нет, по истории. Об «Огне». О солдате Сопротивления – «Огне» [104],– объясняет он.

Капитулировав, я решаю, что стоит просто писать все, что приходит в голову.

«Люди собираются вместе, потому что думают, что таким вот образом сумеют защититься, позаботиться о своих интересах. Но в критические моменты все равно будут ссориться, убивать, сталкивать друг друга в пропасть».

Бутылка пива стучит передо мной о столик. Гжесь снова садится на диван.

– Я ничего не знаю об истории, – говорю я.

– Как и я, – пожимает Ясек плечами.

– Отец много знает, Ясек, а пока – смотри бокс, – показываю я пальцем в телевизор.

– Я уже один кол получил, если его не исправлю, то мама отрежет мне счет на Лоле, – Ясек зачесывает волосы ладонью тем же жестом, которым отец потирает порой свой лысый череп.

– Лола?

– «League of Legends», – Ясек смотрит на меня, словно бы я не понял, что такое телефон или машина.

– Ну, если мама такая умная, то пусть напишет эту отработку. Дай посмотреть.

Ясек замыкается в себе и вжимается в кресло.

«Люди в стаде хотят еще и подсматривать. Быть друг для друга развлечением. Потому что на самом-то деле другого развлечения у них нет».

Глаз мальчишки скользит по картинке в телевизоре, словно по намыленному стеклу. Я вижу, как он хочет ухватить пальцами за чипсы, но находит только пустоту. Скатывает пачку в шарик и прячет в карман.

– Через пять дней у меня слушание в суде, – говорит Гжесь.

– Камила приезжает?

– Естественно, приезжает. И этот ее гитлеровский чувак – приезжает тоже. И адвокат приезжает. Все приезжают, вот увидишь. Соберемся, как в жопе.

Я пытаюсь сосредоточить взгляд на тетради.

«Люди на самом деле понимают только себя. Не понимают природы или мира, того, что за ним стоит. Не понимают даже животных, им кажется, что их-то они понимают, когда замечают в них зародыши человеческих черт».

Что бы оно, сука, ни значило.

– А та девушка? Магда, да? – спрашиваю я.

Гжесь пожимает плечами.

«Я подсматриваю за соседом, а тот, когда кончает то, что начал, вынимает кассету из видеомагнитофона и прячет ее под стопку свитеров в шкафу, стоит некоторое время перед выключенным телевизором, а потом идет помыть руки…»

– Я могу дать показания, что это все неправда, – говорю я.

– А откуда ты знаешь, что это неправда?

– Что именно?

Открываю пиво зажигалкой.

Двери открываются, в комнату входит отец. Некоторое время смотрит на бокс по телевизору, хмурится, массирует пальцами голову.

– Слушай, Бледный, спасибо, что ты это говоришь, но… – Гжесь вдруг замолкает и хлопает в ладоши при виде некоего исключительно зрелищного нокаута. Судья начинает отсчет, десять… девять…

– Не встанет, – говорит Гжесь отцу.