– Ну, не знаю. Трудно сказать однозначно. Махровый такой соцреалист. Портреты вождей и рабочих-ударников. Но при этом хорошо месил и мазал. То есть живопись неплохая, вот именно если взять одну чистую живопись. Ученик Саула Гиткина.

– Кого?

– Вы не знаете и знать не можете. Ну, ничего. Вообще о нем мало кто знает. Был такой почти совсем неизвестный художник. Даже при жизни он был скорее педагог. Сам себя называл «учитель рисования». У меня его штук двадцать.

– А если он совсем неизвестный, какой толк? – спросил Алексей

– Подрастет, – сказал коллекционер. – Ой-ой-ой как подрастет.

Алексей поймал взгляд Риммы Александровны, она вопросительно подняла брови – как тебе этот человек? Алексей незаметно кивнул. Этот старик ему понравился.

Но увы! Оказалось, что он буквально-таки никто. То есть среди коллекционеров человек очень известный, но «никто» в смысле места работы и должности. Пенсионер, бывший заведующий библиотекой, и всё. И такие деньжищи прямо вот тут, в портфеле? Нет, страшновато. Да и в старинный и великий дачный кооператив «Наука и культура» такого точно не примут. Было неловко ему это объяснять, но пришлось, и он всё понял, мудро улыбнулся, а на прощание вгляделся в картинку на стене – приданое Риммы Александровны, пейзаж кисти Алексеева, «русского Каналетто». Спросил: «Алексеев? – и сам себе ответил, кивнув: – Да, он, голубчик. Вполне чистокровный Алексеев…» – и на молчание Риммы Александровны, которое он принял за вопрос, сказал: «Нет, нет, сейчас не интересуюсь». Римма Александровна легонько фыркнула, а он еще раз улыбнулся и откланялся.

Это был апрель семьдесят пятого.

Алеша просил подождать. Хотя бы еще одно лето. Но Римма Александровна сказала что-то вроде «перед смертью не надышишься». А главное, объяснила она, дача – это платежи. Самое маленькое 250 рублей в квартал, с учетом газа и электричества. Проще говоря, тысяча рублей в год или даже чуточку больше. Отец имел некоторые льготы, у нас их нет. «Сын мой, – сказала она, – ты согласен платить тысячу в год? Ты можешь платить тысячу в год? Моей пенсии не хватит».

Алеша был аспирантом второго года – откуда такие деньги?

5.

Раньше Алеша ездил на дачу с друзьями и девчонками.

Особенно с Сотниковой.

Сотникова была красивая. Высокая, золотоволосая, полная, белая, розовая. Носила так называемую грацию в свои двадцать лет. Знаете, что такое «грация»? Алеша не знал, пока не увидел. Это такая, что ли, комбинация лифчика и пояса для чулок, из белой эластичной ткани. Утягивать животик и бока. У Сотниковой, когда она раздевалась, было вполне рельефное пузико и сбоку по две складки на боках, но она не стеснялась. И в смысле пирожных и свежего белого хлеба с толсто маслом и сладким чаем – не стеснялась тоже. Говорила: «Сделай мне хлеба с толсто маслом!» Но все равно была стройная, длинноногая, с узкими стопами, тонкими лодыжками и запястьями.

Первые свидания с Сотниковой: пустая дача, второй этаж, папина комната. Целовались, ласкались, тискались, трогались за все места. Сотникова подробно и сладко рассказывала, шепча, прижимаясь грудью и вцепившись в пальцы, – рассказывала, как одну ее подругу трахал вожатый в пионерском лагере. «Подругу, подругу! Конечно же, подругу», – в уме усмехался Алеша. Она была в СТО, спортивно-трудовом отряде, старше первого. Там, где уже девятый класс. Рассказывала, что перед этим она подсматривала, как он трахает другую вожатую. Еще Сотникова рассказывала, какие ей снятся неприличные сны. Но все равно не соглашалась. Часа три возились, а она ни в какую. Он спросил: «Ты что, девушка?» – «Неважно». – «Ну я же знаю, что не девушка». – «Неважно». – «У тебя ведь кто-то был!» – злился Алеша. «Неважно». – «Значит, был! Ты его, значит, любила? А меня, значит, не любишь? Что поделаешь, бывает! Ты не обязана меня любить. Но если ты меня не любишь, зачем сама, сама, своими руками раздеваешься до трусов, и валяешься со мной, и целуешься, и даешь везде трогать? Знаешь, как это называется?»

Сотникова заплакала. Встала с кровати, отошла к окну. Потом бросилась к нему. «Извини. Ну все, все! Давай в другой раз, обязательно, я обещаю! Обещаю!» – обняла его. Он отбросил ее руки, отвернул лицо; она хотела его поцеловать в губы, он не дался. Она снова заплакала и сказала: «Ну ладно, раз ты такой. Ладно, давай сейчас».

Но ему уже совсем расхотелось. Напрочь, до злобы. Он сидел на кровати, оскорбленный, хмурый. Так и уехали с дачи вечером, даже не переночевали. Хотя, когда ехали сюда, собирались утром пойти гулять в лес.

– Не понимаю, – сказал Игнат. – Что они оба, с ума сошли?

– Было такое, – сказала Юля. – В те времена. Я, конечно, не помню сама и помнить не могу. Но старшие товарищи рассказывали. Как бы по-умному сказать: сакральность вагины, что ли. При этом валяться и тискаться в голом виде – вообще ерунда. Даже еще смешнее, ты не поверишь: тогда считалось, что «минет не считается».

– В смысле?

– Ну как бы тебе объяснить… То есть, с одной стороны, минет считался страшным развратом, не то что сейчас – нормальный момент нормального секса. Были тогда мальчики и девочки, которые вообще этого не пробовали ни разу в жизни, а когда видели на картинке, у них дыхание перехватывало и голос садился. Это, значит, с одной стороны. А с другой стороны, были такие разговоры среди девушек: «Ты ему дала?» – «Нет, не дала, только минет сделала». И парни тоже: «Все, ребята, порядок!» – «Дала?» – «Ну… Ну, да. В смысле минет». – «Э, нет! Это не считается!»

– Обалдеть. А может, залететь боялись, может, все просто? – спросил Игнат.

– Нет, нет, что ты! Нет, конечно, и залететь боялись тоже, но не в том дело. Тут было что-то священное, особое… Ну ладно. Дальше.

Через три дня Сотникова позвонила, пошли погуляли и, главное, точно договорились на следующую субботу. Собрались ехать вчетвером, вместе с соседом по дому Мишей Татарниковым, внуком академика и члена ЦК, и его девушкой по фамилии Дунаева.

Так получилось, что Алеша с этой Дунаевой приехал раньше, и они ждали Мишку, он должен был привезти Сотникову. Сейчас трудно вспомнить, почему так вышло. Наверное, Мишка освобождался у себя в институте позже – кажется, часов в пять, – и Сотниковой тоже было удобно выехать часов в пять-шесть, а у Дунаевой занятия кончались раньше, примерно в два часа, и она не хотела болтаться по городу, пока остальные соберутся, а Алеше, как всегда, было без разницы. Он как-то удивительно был свободен – в любой день и час. Хотя все успевал, в институте учился на пятерки и был комсорг группы и зам председателя факультетского СНО – студенческого научного общества. И дома успевал в комнате убрать, рубашку погладить и иногда даже сготовить что-то поесть – не полный обед с супом и компотом, конечно, но макароны с сыром или даже мясное рагу – сколько угодно. То есть Алеше было чем заняться. Но при этом, когда ни позови – вот он я, всегда готов. Поэтому он встретил Дунаеву на вокзале, около касс на электричку, в половине третьего.