болезнь обрушилась на нее всей своей тяжестью. Столько дарований, прелести, ума, таланта — все было сметено неумолимым недугом, и двадцати шести лет от роду она перестала жить сознательной жизнью, сохраняя в своем прозябании лишь проблески памяти о прежних днях.

Дедушка принял нас с удивительным волнением. Когда, вышедши из второй кареты, вслед за нашими родителями, опередившими нас, мы прошли через длинную анфиладу в кабинет, мы увидели его стоящим на коленях посреди комнаты и громко благодарящим Бога, приведшего нас к нему. Все были в слезах. Были ли эти восторги искренни? Без сомнения. Он чувствовал сильно, но он так окружил себя раболепством и лестью, в атмосфере которой он играл роль какого-то сверхчеловека, что привычка к сосредоточию всех интересов на себе взяла свое, и его жизнь, несмотря на наше присутствие, осталась по-прежнему помпезно одинокой. Нам отвели особый небольшой каменный дом. В таком же точно доме помещался дядя, князь Александр Борисович, приехавший представить в первый раз свою жену, княгиню Марию Александровну (после, однако, 8-летнего супружества). Общий сад соединял эти дома, и в нем были устроены для нас первые виденные нами русские качели. Строгий этикет был установлен в Куракине. Утром посылалось узнать о здоровье князя, и до возвращения посланного, иногда долго задержанного, нельзя было идти гулять, так как это было бы признаком малого интереса к просимым сведениям. К обеду, к 5 часам перед нашими домами подавались две коляски с четверней цугом[118] для выезда в большой дом. К этому времени мамá и тетя нарядно одевались, и мой отец был во фраке. Разумеется, мы всегда шли пешком, и наши экипажи следовали за нами. После торжественного и пышного обеда нас отпускали, и мы ездили кататься по окрестностям. Помню, как мой отец поднимал свою высокую серую шляпу, отвечая на приветствия встречаемых крестьян, а дядя только кивал своей покрытой кавалергардской фуражкой головой и смеялся над поклонами своего брата. Вечером в десять часов большие опять бывали у отца на ежедневном концерте из собственных музыкантов, на который они получали каждый раз особое приглашение. В парке были разные храмы и беседки, между прочими, храм философии довольно несообразно был окружен двенадцатью пушками. Каждый день за полчаса до обеда палили из одной из них, а в торжественный момент, когда садились за стол, раздавался второй выстрел. В дни наших именин палили из всех пушек по чину, для нас, внуков, обходился круг один раз, т. е. было двенадцать выстрелов; для второго поколения два раза, а для самого князя три раза, т. е. было тридцать шесть выстрелов. Он был окружен обществом управляющих, главных и других секретарей, всякого рода фавориток, которые интриговали между собой, сплетничали на детей и обкрадывали его ужасным образом. Многие из них и потомство их имеют до сих пор дома и имения, нажитые без особого труда. Иногда при нас говорилось о разных инцидентах, касавшихся этого мира, и чтобы мы не понимали, о ком шла речь, звали дедушку «le grand voisin»[119]. Но мы прекрасно понимали и сами стали звать его этим именем. Все они исчезали при появлении семьи. Иногда только мы их встречали на наших катаньях, причем замечалось, что их лошади и коляски были лучше тех, которые нам отпускались. Конечно, мы только впоследствии узнали, кто были эти незнакомцы. Тогда вся обстановка поражала нас исключительно своей странностью. Воспитанным как европейские дети, нам казалось, что мы перенесены в какое-то отдаленное царство, где мы стали какими-то царьками и как будто переживали волшебную сказку наяву. Думаю, что мой дед переживал ту же сказку и наполнял пустоту своей жизни самопоклонением и мелочным этикетом, который подчеркивал его величие. С ранней молодости он привык к большому свету и сохранил в одиночестве все привычки изящной жизни. Ни на один момент он не опустился. Карьера его началась блистательно. Двадцати лет он сопровождал отца своего, назначенного чрезвычайным послом для присутствия на свадьбе Наполеона с Марией-Луизой, тогда как его дядя князь Александр Борисович уже состоял в Париже постоянным послом, так что все трое князей Куракиных были представителями России на этом торжестве. Он очень рано был сенатором и в этом звании произвел ревизию в Сибири. По возвращении своем, может быть, по преувеличенному представлению о своих заслугах, а может быть, и по основательным причинам, он счел себя обиженным и не по достоинству оцененным и, не перенеся этого укола своему самолюбию, демонстративно оставил службу и удалился в свое имение, где стал будировать двор. Вероятно, он ждал, что его вызовут, но этого не случилось, и, не будучи сорока лет от роду, он обрек себя на одиночество. Человека его характера и его привычек жизнь в отдаленной деревне, как бы роскошно она ни была обставлена, не могла удовлетворить. Думаю, что взятая на себя роль владетельной особы до некоторой степени заглушала его тоску. Он много читал и писал огромные письма прекрасным французским слогом, где представлял себя мудрецом, отрешившимся от шума и света и вкушающим спокойствие уединения. Но в этих письмах слишком ясно сквозит горечь и неудовлетворенное самолюбие. В окружающем его обществе он встречал одну лесть и раболепную покорность, и чувство своего огромного умственного превосходства над ними питало в нем презрение к людям и сознание, что он создан из иного, чем большинство из смертных, теста. Полагаю, что он был глубоко несчастен. К тому же, денежные дела его запутывались, пришла роковая минута, когда обнаружилось, что он состоял должником 12 миллионов. Полное разорение было на волоске. Оно было только устранено влиянием кн[ягини] Анны Александровны Голицыной, моей бабушки, благодаря связям которой было установлено над куракинскими имениями попечительство. Несмотря на это учреждение, князь Борис Алексеевич был мало стеснен в распоряжении своим имуществом. Конечно, некоторые из имений пришлось продать, но то, что оставалось, было еще значительно, и мы видели в Куракине, что образ жизни его был широк по-прежнему. Последние годы он ездил в Пятигорск на лечение. Что такое были эти поездки с самого Куракина на долгих[120], со своими лошадьми и экипажами, с остановкой каждую ночь — трудно теперь вообразить. Впереди ехал фургон с поварами, кухонной и серебряной буфетной посудой; за ним дормез князя и целый караван с секретарями, камердинерами, с фавориткой и ее штатом. Замыкал обоз другим фургоном, где помещалась складная мебель, чуть не на целую комнату. Железная кровать с зелеными шелковыми занавесками, ширмы, столики, все принадлежности для туалета из серебра. И таким образом ехали до Пятигорска каждое