Решение, разумеется, оказалось очень простым. Вестник наконец взошел на башню. И я усмехнулся, содрогаясь от ужаса, – ибо самое простое решение было и самым дерзким. Хватит ли у меня решимости? Что-то дрогнуло во мне – с минуту я пребывал в паническом споре с самим собою, пытаясь отыскать какой-то другой выход. Может быть, мне удастся дотащить Дебору до лифта (моя бедная жена напилась) или спустить ее вниз по лестнице, нет, невозможно: стоит мне не сдюжить того, что я задумал, меня ждет электрический стул, и мрачная печаль охватила меня, мне стало жаль, что я не сделал Руте ребенка, возможно, она была моей последней в жизни женщиной, – и я встал с кресла, подошел к Деборе, опустился возле нее на колени и подсунул руку ей под бедра. Ее кишечник был опорожнен. Я вдруг почувствовал себя ребенком, и мне захотелось заплакать. В воздухе висел резкий запах рыбы, заставивший меня вспомнить Руту. Госпожа и служанка пахли одинаково. Я немного помедлил, но потом сходил в ванную за бумагой и тщательно обтер Дебору. Затем спустил бумагу в унитаз, прислушиваясь к собачьему всхлипу воды, и подошел к окну. Нет, не сейчас. Я включил все светильники, какие были в комнате, и, ощущая новый прилив сил, рожденный страхом, – так человек в отчаянии бежит из охваченного пламенем дома, – я поднял ее, поднял, хотя тело показалось мне очень тяжелым (а может быть, я был просто парализован ужасом?), и втащил на подоконник, сделать это оказалось труднее, чем я рассчитывал, и в лихорадочной надежде на то, что никто меня сейчас не видит – нет, только не сейчас, только не в этот миг! – я собрался с духом и вытолкнул ее из окна и сразу же свалился на пол, словно она каким-то образом исхитрилась дать мне сдачи, и, лежа на ковре, сосчитал до двух, до трех, чувствуя, как тяжесть ее падения давит мне на грудь, и услышал звук, долетевший до меня с мостовой десятью этажами ниже, громкий и пустой, – заскрежетали тормоза, металл врезался в металл со звуком, похожим на визг пилы, – и вдруг все стихло, и я встал, высунулся из окна и увидел внизу тело Деборы, наполовину придавленное колесами автомобиля, и еще три или четыре машины, врезавшиеся одна в другую, и застопорившееся движение на улице, и я закричал, имитируя безутешное горе, но горе мое было подлинным – ибо только сейчас я осознал, что Деборы не стало, – и крик мой был отчаянным звериным воем.

Волна боли омыла меня, и я почувствовал, что душа моя очистилась. Я подошел к телефону, набрал справочную и спросил, как позвонить в полицию. Дежурная ответила: «Подождите минуту, я вас соединю», и я прождал все восемь длинных гудков, и какофония звуков, доносившихся с улицы, оглашала все десять этажей дома. Потом я услышал, как диктую в трубку имя и адрес Деборы и говорю: «Немедленно приезжайте, я не в силах говорить, произошло несчастье». Я повесил трубку, подошел к двери и крикнул:

– Рута, вставай и одевайся. Миссис Роджек покончила с собой!

Теперь уже было невозможно дожидаться прибытия полиции в комнате у Деборы. Тревога искрами рассыпалась во мне, как электричество по цепи после короткого замыкания. Тело мое словно бы находилось в метро, словно оно было поездом метро – мрачным, скрежещущим на большой скорости. В крови бушевал адреналин. Я вышел из комнаты, спустился по лестнице и в холле столкнулся с Рутой. Она стояла, полуодетая, в черной юбке, без чулок, босая, белая блузка расстегнута. Ее груди торчали наружу, лифчика она еще не надела, крашеные волосы были непричесаны, истерзанные моими пальцами, они казались кустом. Покрашенные, уложенные, покрытые лаком и затем обработанные мной волосы придавали ей вид малолетней девчонки, только что угодившей в полицейскую облаву. И в это мгновение что-то во мне шевельнулось. Потому что в лице ее была грубоватая, неряшливая милота, и ее маленькие бойкие грудки таращились на меня из расстегнутой блузки. Что-то быстро пронеслось между нами: отзвук какой-то ночи (какой-то иной жизни), когда мы могли бы столкнуться в коридоре итальянского борделя на вечерушке, где наружные двери заперты, компания интимна и девицы переходят из постели в постель, окутанные сладким паром.

– Я спала, – сказала она, – и тут вы позвонили. – И она запахнула блузку на груди.

– Послушай-ка, – и я вдруг всхлипнул. Что было крайне неожиданно для меня. – Дебора покончила с собой. Выбросилась из окна.

Рута вскрикнула коротким, похабным криком. Она что-то преодолевала в себе. Две слезинки покатились по щекам.

– Она была замечательной, – сказала Рута и зарыдала. В ее голосе была боль и такое неподдельное горе, что я понял: вовсе не по Деборе она плачет, и даже не по самой себе, а просто в силу того непреложного факта, что женщины, познавшие власть секса, никогда не бывают слишком далеки от самоубийства. И в этом внезапном приступе скорби ее лицо стало куда красивее. Новые силы проснулись в ее теле. Я был сам не свой: уже не личность, не характер, не человек с определенными правилами, а некий дух, сгусток ничем не связанных между собой чувств, парящий, как облако на ветру. Я чувствовал себя так, словно какая-то часть меня стала женщиной, рыдающей над тем, кого сама же и убила, – а убила она своего возлюбленного, того самовластного и жестокого тирана, который жил в Деборе. И я потянулся к Руте, как женщина, ищущая участия у другой женщины. Мы обнялись, прижались друг к другу. Но грудь ее выскользнула из открытой блузки и оказалась в моей руке, и грудь эта искала отнюдь не женского прикосновения, нет, она быстро и уверенно прокладывала себе дорогу к тому твердому и жесткому, что было в моей руке. Казалось, я никогда раньше не держал в руке женской груди (этого плотского изыска), а Рута продолжала плакать, всхлипы вырывались с детской безудержностью, но грудь ее жила своей собственной жизнью. Этот небольшой буферок тыкался мне в ладонь, как кукла, ждущая, чтобы ее погладили, нахальный в своей способности растормошить меня и так отчаянно жаждущий, чтобы его растревожили, что меня обуяла безнадежная похоть. Безнадежная, потому что мне уже давно пора было быть на улице, и все же неотвратимая, мне нужны были всего лишь тридцать секунд, и в этих тридцати секундах я не смог себе отказать, и тонкое блудливое шипение вырывалось у нее изо рта, пока я брал ее стоя, все еще рыдающую и прижавшуюся спиной к бархатным цветам на стене, и я выпалил в нее огненным зарядом самого настоящего убийства, огненный и победоносный, как демон, представший златокудрому младенцу.

Нечто в ней раскрылось навстречу этому потенциальному младенцу, я почувствовал, как в ней просыпается алчность, она начала, когда я уже кончал с болью и резью в затылке, она кончила через десять секунд после меня.

– Ох, – сказала она, – вы начинаете за мною ухаживать. – Но я уже был холоден как лед и шутливо поцеловал ее в кончик носа.

– Слушай-ка, – сказал я, – прими душ.

– С какой стати? – Она покачала головой, изображая чуть ли не обиду. Но эти сорок секунд научили нас понимать друг друга. Я казался себе таким же острым и опасным, как бритвенное лезвие, и столь же самостоятельным. Но было в ней и еще что-то, в чем я нуждался, какая-то горькая соль, пронзительная и подлая, как взгляд кадрового инспектора.

– Потому что, дорогуша, через пять минут здесь будет полиция.