За лето Елена Николаевна поменяла Ермаку зимние пожухшие тряпки на новую одежду с красным подкладом. А к осени решила надеть ему под низ ещё и рубашку, чтобы не задубел от сырости.

Уезжая на зиму в город, Елена Николаевна украдкой помахала Ермаку рукой.

***

Всю зиму она жила в радостном ожидании встречи и даже забыла обращать внимание на то, что усы мужа становились длиннее, что муж открывал иногда рот и что-то там говорил длинными, пустопорожними и беззвучными монологами.

***

Весна была ранняя и светлая.

Пронизывающая невыносимо тонким звоном капель – она ангельским пением просветляла каждый день, а на ночь утихала до колыбельного редкого перекапа.

– Пока ещё немного прохладно, но летом будет совсем рай, – эта мысль радовала Елену Николаевну своим тихим и мягким светом. Томление, ожидание, радость – ничто по отдельности не было в состоянии передать переживаемые в душе чувства, но и всё вместе было лишь словами, которые, оказывается, так мало могут передать, особенно, если речь идёт о счастье.

Елена Николаевна не могла напиться тем счастливым обстоятельством, что уже второй год они с мужем спят в разных комнатах. На его редкие трусливые попытки домогаться она жаловалась на недомогание и усталость и уходила к себе одна. Поворачивая неслышно ключ, закрываясь изнутри, ложилась на кровать.

Она закрывала глаза. Она словно становилась светлой.

***

Дверь на веранду была раскрыта. Свежий весенний воздух и искристые пылинки. Пылинки сталкивались в падающих на пол лучах. Сталкивались, тонко бились друг о друга, покручивались в плавных невесомых столбиках марсианскими пыльными мини-смерчами.

– Кажется, они называются пыльными дьяволами, – Елена Николаевна недавно видела такую фотографию в Интернете. Там тоже были закрученные тюрючки, только фон был неземной, красноватый и подписано «марсианские пыльные дьяволы».

Она сидела на полу и перебирала старые вещи, думая заменить Ермаку рубашку после зимы. Про себя неслышно разговаривая с Ермаком.

– Такую может или потолще взять? – она рассудила так – если что, то к зиме и поменять можно и взяла рубашку летнюю.

***

– Там, это твоё, чучело-т которое… сломалось оно, – муж плюхнулся на диван.

– Чт-т-о?.. – она отложила в сторону мягкие рубашки.

– Чучело-т твоё это, его культиватором-то сбили, ну, а пока там с мужиками-т работали, наши бобики его растерзали, – он хохотнул и потянулся за пультом от телевизора.

– Наши охломоны-т, ну дети-т наши, они его порвали, как свинья грелку, – он хохотнул. – Они с ним бои без правил делали, всё равно уже валялся-т сломанный-то, не жалко уж, – мужнина рука с пультом поднялась к лицу и на секунду остановилась, как бы раздумывая. Потом муж мельком глянул в её сторону и почесал усы пультом.

– Ну и чего такого-т, ты ж не дура, чтоб по чучелу-т плакать-то, – он включил телевизор и, осторожно потерев пульт об обивку дивана, положил его рядом с собой. Когда они купили этот телевизор, то пульт был в отдельном плотном целлофановом чехле. Тогда муж сказал ей и детям, что так переключать в чехле и будут, чтобы пульт не сломался и не истёрлись надписи на кнопках. За пару лет целлофан измызгался, стал мутным и мелко оборвался на сгибах. Муж всегда очень трепетно относился к телевизионному пульту и даже обернул его недавно новой плёнкой. Она вспомнила, что видела, как муж достал пульт из старой замызганной целлофановой обёртки, которая не вскрывалась с самой покупки телевизора. Пульт был удобным и даже симпатичным на вид, а она ещё сказала, что надо пульт так и оставить, зачем в эти страшные целлофанки его запаковывать. На что муж ответил, что лучше знает, ведь он мужчина же всё-таки. Она тогда только пожала плечами, ведь пультом всё равно пользовался муж, она не очень любила смотреть телевизор.

Но то телевизор, а здесь-то другое. Здесь она одна знала…

На лёгких, нечувствительных ногах она, как ни странно, держалась твёрдо. Вставая, только немного, споткнулась.

– …ты ж не дура… дура… ду-у-ра… – эхо слов было глухим и тревожным. Она провела рукой по волосам, поправила, а потом тяжелеющей кистью распустила собранный сзади клубок.

– Пойду, посмотрю, как та… – она запнулась, но договорила. – Как там, посмотрю, пойду.

Стараясь не глядеть в сторону мужа, она подошла к серванту, раскрыла его, потрогала, как бы поправляя, пару хрустальных бокалов. Солнце доставало сюда рассеянным полусветом и редкие, ломкие и расплывчатые огоньки иногда скользили по хрустальным граням праздничной посуды. Она спокойно прикрыла дверцу серванта.

***

Идя по дому, Елена Николаевна обратила внимание на то, как отчётливо ей слышен в доме каждый скрип и шорох.

– …как вокруг запущенно и безлюдно… и тихо… – внутри груди ничего не болело, там было тоскливо и чувствовалось тепло приближающегося солнца. Тепло это, абсолютное и неотменимое, разливалось по телу, и Елена Николаевна словно оживала в этом тепле, проникалась этим теплом.

– …вот, птица где-то кричит, а на втором этаже скрипнули доски дома… это ветер такой сегодня что ли, что дом скрипит и покряхтывает… – Елена Николаевна надела свой фиолетовый садовый плащ.

На крыльце она замешкалась. Подумала, что надо наверно что-то с собой взять. Ну, хоть взять куртку какую-нибудь новую или бечёвки моток с собой, чтобы поправить, вдруг надо.

–… а что же поправишь, если поправлять нечего… – она спустилась с крыльца и посмотрела в сторону сада, но, поднимая глаза, вдруг зацепилась взглядом за что-то знакомое, что было брошено за цветочную клумбу. За клумбой забился изодранный и истоптанный кусок от рубашки Ермака. Светлые тона рубашки пытались пробиться сквозь грязь, но и они уже темнели от сырости.

–… зачем же было ломать… изодрали вот… – она держала грязный обрывок рубашки также аккуратно, как недавно перебирала и держала в руках рубашки новые, чистые. Темнели и набухали водой оставшиеся на куске ткани светлые, нетронутые полоски, свет их тускнел и расплывался на глазах.

Кто-то из соседей включил радиоприёмник. Над садом поплыла туманка надорванного женского голоса: …а ты такой холодный, как айсберг в океане…

Елена Николаевна пошла в сад, к Ермаку.

***

Ермак лежал на земле, разбитый. Красные куски ткани, вывалившись из его разорванных гвоздём живота и груди, подрагивали на ветру. Руки хотели перебить палкой, но не смогли. Лицо было целым.

Она взяла его голову и немного нагнула к себе. В сад опускались языки ветра, и шумела от их касаний прошлогодняя трава. И показалось Елене Николаевне, что это Ермак пробует что-то сказать. Голос рос и ширился, и вот уже стали различимы остатки целых слов. Но