Разочаровавшись в педагогике (“Я никогда ничего не встречал такого, в чем бы не разочаровался!”), он стал натурщиком в Суриковском институте, потом грузчиком в молочном магазине, где моего друга заприметил Союз православных хоругвеносцев. Его мобилизовали на крестный ход – нести хоругвь, как символ победы над смертью и дьяволом.

Увы, на поприще святом Флавию не суждено было закрепиться, хотя его торжественно благословили и облачили в диаконский стихарь поверх подрясника, поскольку эти самые хоругви на гулливеровских шестах – чего там только нет: металл и древесина, серебро и злато, бархат и парча, обильно отороченная бахромой с кистями!

– Их не каждый от земли-то оторвет, – он жаловался. – А уж тащить часами поперед благоговейного шествия – и вовсе считаные богатыри остались на свете!

Ладно, мы сочиняли сценарии детских праздников, продавали воздушные шары, Флавий подрабатывал уборщиком в Кинотеатре повторного фильма, а параллельно музыкант Голопогосов, с которым Флавий в девяностых концертировал на Арбате, позвал его исполнить основную партию в его балете “Сотворение мира”.

На протяжении долгих лет, внося поправки и раздувая кадило, он созидал симфонию в шести частях для флейты, гобоя, кларнета, фагота, валторны, двух труб, альт-саксофона, рояля, пяти скрипок, трех виолончелей, контрабасов и литавр.

– Это будет подлинное священнодействие, – говорил он Флавию, попыхивая трубочкой, – только музыка и свободный танец, повествующий о первой на свете трагической любви! Прикинь: идет увертюра, занавес открывается – на сцене лежит Адам, пока что вялый и безынициативный. Из-за кулис к нему тянется божественная длань из папье-маше. Вступают медные духовые – и меж протянутых друг к другу рук свершается чудо: под гром литавр Адам получает искру жизни. Он пробуждается телом и духом, после чего начинается вся эта канитель. В роли Адама я вижу тебя, старик. А в роли Евы…

– …у нас будет вот эта Райка, – сказал Флавий, худой, коротко остриженный, в красной клетчатой рубашке, средний палец в чернилах – ну просто прима Парижской оперы Матьё Ганьо, не терпящий возражений.

Повисло унылое молчание. Голопогосов, до тех пор и не взглянувший в мою сторону, пристально воззрился на меня черепаховым взглядом.

– А может быть… – начал композитор, когда вновь обрел дар речи, – попробовать на эту партию пригласить…

– Ни в коем случае! Я могу отвечать только за себя и за Райку. Но ей надо задать жесткие рамки.

– Понимаешь, какая штука, – признался Голопогосов, не сводя с меня смущенного взора, – я еще не знаю, как изобразить хаос бытия до сотворения мира…

– Я знаю, – ответил Флавий.

– Я даже не знаю, как Бог Саваоф сотворит мужчину…

– Я знаю, – сказал Флавий.

– И просто понятия не имею, как показать секс!!! – выдал Голопогосов свой последний козырь.

– Если все идет верно, финал станцуется сам собой, – сказал как отрезал Флавий, выразив хоть и туманную, но весомую мысль.

…В конце концов, никому не известна тайна своего предназначения. Зато наша деятельность была направлена, как солнце Махаяны, встающее на небесах, исключительно на радость, счастье и благополучие всех живущих.

От отца он не получал ни полушки. Летописцы отмечали, что Амори был скуп, горд, честолюбив, угрюм, легко поддавался влиянию и слегка заикался. Когда-то он приложил немало сил, чтобы его признали королем. А тайное притязание на иерусалимский престол злопыхателей, которые нарочно раздували слухи о непотребных занятиях наследника трона, довело Амори до белого каления, вследствие чего финансы Флавия и вовсе запели романсы.

Не то чтобы, как говорится, нагота и босота, но, скажем, во время киносеанса в буфете, убирая со столов посуду, он подъедал за кинозрителями.

– Ты только не думай, – говорил он мне с владетельным видом, которого не терял даже в периоды самого глубокого падения. – Я всегда смотрю, что за человек не доел. Для меня это важно!

Он так исхудал – рубаха навыпуск, сядет на газоне в позе лотоса и повторяет установки от какого-то экстремала, задумавшего проверить, может ли человек так себя накачать, чтобы пересечь Атлантический океан на байдарке. Переплыл, выжил, выдюжил, неделю не спал, прорвался сквозь галлюцинации, всю задницу себе отсидел, и его ответ был такой:

– НЕ МОЖЕТ!!!

Примчишься к нему на свидание, опоздаешь минут на сорок, ты русским языком объясняешь, что поезд в метро шел очень медленно.

– …Даже иногда ехал в обратную сторону?! – сурово спрашивает Флавий, и вся его аутогенка со свистом летит коту под хвост. А в чем причина? Жди, радуйся грядущей встрече, дари внутреннюю улыбку печени, селезенке, почкам, поджелудочной железе, мочевому пузырю… А он злой, угрюмый.

Я спрашиваю:

– Ты что, мне совсем не рад? – упавшим голосом.

– Не то что не рад, – орет Флавий, – я просто в ярости! Вот бабушек вижу на танцплощадке – и чувствую радость. Я улыбаюсь им естественно. А когда тебя вижу – вообще нет никакой радости, только бессильная злоба! Ну, не могу ж я искусственно улыбаться. Я пришел вовремя, купил тебе орехов, шиповника, изюма, баночку меда, вот жду тебя сорок пять минут – для меня это сверхвнимание к женщине!

А станем расставаться, вытащит из рюкзака свои дары и скажет:

– На, пока будут орешки, будешь помнить меня, а уж как закончатся…

Флавий был стопроцентной истинной совой. В двенадцать он видит предпоследний сон, в семнадцать – начинает отдаленно походить на человека, в восемнадцать – постепенно воцаряется гармония из хаоса, в двадцать ноль-ноль – он уже цветущий куст роз.

Спать он ложился не раньше пяти утра. Это было его заветное время, когда он сочинял сюжеты полнометражных боевиков и обреченно рассылал их по киностудиям. Однажды случилось невероятное – Флавию позвонил директор частной киностудии Б.И. Тефтелин из Одессы:

– Я покупаю у вас три сценария. (Флавий отправлял сочинения пакетом.)

Дальше все как-то затуманилось, телефон Б.И. был наглухо занят, наконец он взял трубку и ответил: “Берем два”, Тефтелин ехал в машине. Потом: “Один”. И вдруг добавил: “Можете приезжать за авансом”.

– Я это слышал собственными ушами! – изумленно говорил Флавий.

Мы возликовали. Слава и деньги – вот что всегда ускользало от нас с моим другом, моей негасимой и вечной любовью, и, даже забрезжив на горизонте, таяло, как мираж. Но мы были молоды и не собирались сливать конденсат. Одно только слово “Одесса” рождало в нас безрассудную надежду. Как говорил воздухоплаватель Уточкин, Одесса – пиратское место, где всегда есть презренный металл. А Шолом Алейхем, сочинявший свои рассказы в том же доме под номером двадцать восемь с колоннами, с арочными окнами от пола до потолка на улице Канатной неподалеку от пересечения ее с Еврейской, на той же лестничной клетке, куда мой родной двоюродный дедушка Толя в семейных трусах по колено выходил подымить беломориной, гордясь, пускай не во времени, а хотя бы в пространстве, таким потрясающим соседством, – писатель Шолом Алейхем предполагал, что в Одессе деньги черпают лопатами, а золото валяется прямо под ногами.