этого взгляда. Таким образом, по мнению компетентных специалистов-военных, сама война постепенно способствует разложению армий.

К этому присоединяется еще один, быть может, самый существенный момент, выявленный лишь последней русско-японской войной. Это могучая борьба народов впервые обратила наше внимание на прямо-таки беспримерное расстройство всей нервной системы, являющееся спутником современной войны, быть может, в гораздо большей мере, чем прежних войн. Одним из первых отметил это влияние не военный (и не врач), а молодой русский писатель Леонид Андреев. В своем произведении «Красный смех» он нарисовал потрясающую картину того, как надламывает война людей и как утрачивают они способность переносить тысячи ужасов длительной войны.

Андреев убежден, что мощь России разбилась об этот красный смех, распространившийся по обширной территории России. С Андреевым соглашались, но утешали себя мыслью, что подобная неустойчивость нервов — специфическое свойство мягкой славянской души. Бенгеффер выступил с публичною речью, в которой совершенно отрицал реальность прежде столь часто употреблявшегося выражения «военный психоз». Правда, он хотел этим сказать только то, что вызываемое войною душевное расстройство человека ничем «не отличается от всех прочих душевных заболеваний, возникающих вследствие физического и психического напряжения и резких впечатлений». Но так как война представляет для большинства людей наиболее сильное физическое и психическое переживание, то не приходится удивляться тому, что именно война обычно пробуждает и усиливает ранее дремавшие в людях предрасположения к болезням.

Во всяком случае, все, кто имел возможность неоднократно наблюдать офицеров и солдат, вернувшихся с театра военных действий, прекрасно знают, что такое «красный смех». Очень часто обстановка походной жизни ведет к сумасшествию, и если дело и не доходит до психического расстройства, то все-таки отмечается болезненное состояние солдат: они долго не могут заснуть, ворочаются на койках; заснув же, терзаются тяжелыми, кошмарными сновидениями.

Даже спокойные, уравновешенные люди обнаруживают невероятную раздражительность, тяжело отражающуюся на их семейной жизни. Стойкие мужчины начинают плакать по малейшему поводу и сами сознают свою беспомощность. В глубине души все они испытывают страх пред ужасами боя, хотя воспитание и правила приличия в большинстве случаев заставляют единичные личности не признаваться в этом.

Удивительно при этом то, что подобные тяжкие психопатические недуги проявляются почти исключительно по возвращении участников войны домой, на почве контраста мирного образа жизни у родного очага. Дело доходило до того, что требовались административные мероприятия: учитывая, с каким трудом удается вернуть на фронт солдат, особенно раненых, военные власти стали по возможности ограничивать отпуск военных домой.

Эти наблюдения заставляют думать, что не зимовка в Капуе ослабила войска Ганнибала, а психические заболевания среди них во время предшествовавшего похода. Что люди научаются на войне ездить верхом и маршировать, стойко переносить непогоду и мириться с неудобствами плохих стоянок, это разумеется само собою; несомненно также, что все это в известном смысле закаляет тело. Но столь же несомненно и то, что победа достигается не руками и ногами, а мозгом. Мозг же безусловно страдает от войны.

Следовательно, война является для важнейшего человеческого органа моментом не укрепляющим, а, наоборот, ослабляющим.

Влияние войны на чувства

Участие человека в войне носит совершенно иной характер, чем все его другие действия: на войне его роль одновременно активна и пассивна. Во время воспроизведения музыкальной пьесы можно быть исполнителем или слушателем, при казни — палачом или его жертвой; короче говоря, всегда человек является либо субъектом, либо объектом. Только на войне человек, стреляя в других, в свою очередь расстреливается ими.

Такая двойственность обусловливает и совершенно своеобразное влияние войны на человеческую личность. Во многих неопровержимых местах своих сочинений Кант указывает на трудность и даже невозможность быть одновременно объектом и субъектом. Несомненно, он прав. И только в пределах чувств любви и ненависти человек как бы инстинктивно в состоянии испытывать это двойственное ощущение: любовь и ответная любовь, ненависть и вызываемая ею контрненависть легко сливаются в одно-единое чувство.

Правда, это неизбежно, потому что можно любить и ненавидеть, не возбуждая к себе ни любви, ни ненависти. Но на войне это не так: никто не может воевать, не вызывая другого на то же. В области любви требование любить своего ближнего как самого себя делает возможным полное слияние с ним. В сфере войны и ненависти это невозможно: ненавидеть ближнего как самого себя, разумеется, бессмыслица.

Существует термин «общность», заключающий в себе в различных случаях возможности всяческого смешения субъекта с объектом. Полнейший синтез мыслим только в отношении любви; поэтому социальное значение этого слова обнимает все то, что человек может пережить как субъект и объект всеобъемлющей мировой любви. Зато, как уже было указано, невозможен синтез в отношении ненависти; здесь попытка слить объект с субъектом ведет лишь к карикатурам, где не может быть выявлена ни настоящая объективность, ни настоящая субъективность.

Пока человек ничего не знал о возможности объективного отношения к другим существам, следовательно, пока он в этом смысле был зверем, — он беззаботно и радостно-наивно забавлялся своими веселыми и напоминавшими игру битвами. Аналогично этому мальчик с улыбкою беспощадно умерщвляет кошек и разоряет птичьи гнезда. Но такое состояние невинности не вечно, и человек, некогда безусловно представлявший собой довольно радостного зверя, превратился затем, по меткому выражению Фридриха Шлегеля, в «зверя серьезного». Он научился анализировать самого себя, быть объективным, обладать собственным достоинством или по крайней мере делать вид что обладает им.

Обычно люди инстинктивно цепляются за свое былое достоинство и, внешним образом еще ярче подчеркивая свое внутреннее — к сожалению, утраченное ими — достоинство, с сугубой серьезностью относятся к деяниям, которые должны быть оскорбительны для всякого человеческого достоинства. Та самая возмутительная серьезность одетых в белые мантии судей, разбиравших дела еретиков, которая некогда «окропляла небесную пальму человеческой кровью», ныне с воодушевлением взирает на кровь, проливаемую за земные престолы.

Лишь эта столь деловито выступающая серьезность превращает легкомысленное восхищение войной в тот смертный грех, которому нет прощения. Поэты сверкают очами в порыве «прекрасного безумия»; но именно потому они являются безответственными. Между тем философы, хотя и бессознательно, но все-таки под влиянием «здравого смысла», жертвовали человеческим достоинством, от чего, при минимальной и законной доле обдуманности, следовало бы им воздержаться. Если бравый вахмистр и наградит новобранца в минуту возмущения его глупостью или подлостью пощечиной, то хотя это и запрещено, однако, едва ли вредно отразится на характерах того и другого. Если же телесное наказание устанавливается сознательно и проводится в жизнь самым серьезным образом, то это губит целое сословие, а в случае всеобщего применения такого наказания — и целый народ. А между тем, читая труды наших современных философов войны, мы