И вот автобус заезжает в город. Мы не говорили «Грозный». Просто «город». Других городов мы не знали. Проезд под железнодорожным акведуком и площадь Минутка. Автостанция.

Площадь Минутка — въезд в город. Теперь это название известно всей России, и, наверное, всему миру. Во время войн Минутка переходила из рук в руки, бывало, по несколько раз в день. Пятачок заасфальтированной земли перед автостанцией, ключ к воюющему городу, стратегический плацдарм, транспортная развязка.

Тогда — просто площадь Минутка и автостанция, где мы сходили с автобусов и шли уже дальше, в город. Когда приезжали в город за покупками, или просто сходить в кино, погулять по красивым улицам, посидеть в кафетерии «Соки — воды».

Но в тот день мы приехали не на автобусе. Мы ехали на машине, за рулем мама, я на заднем сидении с ворохом изрисованных альбомов и тетрадок. Мама, первая женщина в Шали, ставшая водить автомобиль. Красный «Москвич». Папа уехал на работу на служебной машине, у мамы отпуск, лето, школа закрыта, в город везет меня мама.

Мне нравится дорога, я прилип к окну и смотрю на плывущие картинки пейзажа.

Почему мы поехали в город? Это из-за дяди Жени. Дядя Женя недавно приезжал из Москвы. Хотя никакой он мне не дядя, просто папин друг. Старше папы, интеллигентный московский еврей. Летом он приезжал к нам, на неделю-другую, привозил семью. К солнцу, лесам и речкам, шашлыкам и выпивке на полянках. Еще загорали, играли в карты, рассказывали анекдоты. В этот раз привезли полную еврейскую девочку, примерно моего возраста. Родители сказали, что это моя невеста, я должен буду на ней жениться. Шутили. Хороши шуточки! Я чуть не до смерти напугался.

Я не хотел жениться, тем более на полной еврейской девочке. Если бы я и женился, то только на Юле, которую я видел в Грозном, правда, всего один раз. Но это потом. Когда я стану взрослым. А пока я вообще не хотел жениться.

Если меня не трогали, я часами сидел на полу в своей, самой дальней комнате дома, в ворохе тетрадок, альбомов, карт, книг, с грудами ручек и карандашей, рисовал и вычерчивал. Как-то раз в мою комнату зашел дядя Женя и начал меня расспрашивать, что я рисую. И я рассказал.

После дядя Женя говорил моим обеспокоившимся родителям: вам надо показать мальчика психотерапевту. Вы только не пугайтесь, это не обязательно значит, что он болен. Например, я, надеюсь, не сумасшедший, но регулярно консультируюсь у психотерапевта. У меня есть хороший знакомый доктор в Москве, я позвоню, он порекомендует, к кому обратиться в Грозном.

В кабинете у доктора мягкая мебель, большое окно занавешено тяжелой шторой, под цвет темной мебели. Мы сидим полукругом, полумесяцем; мама и этот мужчина, лет сорока, с бородкой, разговаривают при мне. Мама рассказывает. Роды были тяжелыми, детскими болезнями переболел, как все, со сверстниками почти не играет, часами сидит в своей комнате, читает или рисует. Читать начал с 4 лет, старшие сестры научили, играли с ним в школу. Покупала детские книги, их не любит. Читает все время про войну. Особенно про военную историю, с подробными описаниями и планами сражений. Потом рисует то, о чем прочитал. Вот только странно, почти всегда наоборот. Мама показывает рисунки. Про сражение при Каннах, римские войска построены по-другому, и Ганнибал терпит поражение. Под Аустерлицем, гусарский полк в тылу у французов. В битве под Сталинградом Паулюс выходит из котла. А еще, самое странное… Мама показывает карты.

Атлас Северного Кавказа. Чечено-Ингушская АССР, Северная Осетия, Дагестан, Кабардино-Балкария. Карты исчерканы карандашами, синим и красным. С севера на юг — длинные синие стрелки, короткие красные стрелки с юга на север, двойное двухцветное кольцо вокруг Грозного, крестик под Урус-Мартаном.

И еще рассказы. Все дети рассказывают о том, как они «были взрослыми». Мальчик по соседству, когда взрослые пугают его, говорят, что, если он будет баловаться, они отдадут его волку, говорит: «Когда я был взрослым, я убил волка». Но наш, наш рассказывает все время о войнах.

Мужчина с бородкой обращается ко мне. Спрашивает, что на рисунках. Дружелюбно улыбаясь, предлагает рассказать, что самое интересное я помню. Мне хочется сказать ему о том, как волнующе ожидание в засаде с кремниевым ружьем, прижатым к плечу, о том, как стучит пулемет «максим», почти как транспортеры на совхозном току, о том, как… Но я молчу, я ничего не рассказываю. Почему-то я понимаю, что лучше промолчать. Хотя мне так хочется рассказать кому-нибудь о том, как это больно, умирать от стрелы кочевника, пронзившей горло.

Потом психотерапевт говорит с мамой. Успокаивает, все в пределах акцентуации, патологий нет. Насколько я понял, деменция отсутствует. Возможно, родовая асфиксия привела к частичному поражению головного мозга, есть склонность к шизофрении, но, будем надеяться, что с окончанием пубертатного периода все нормализуется. Если мама просит, психолог поясняет термины. Конфабуляция? Конфабуляция — это мнимая память, больной принимает свои фантазии за воспоминания.

И, если у мальчика такая склонность к военному делу, может, отдать его в Суворовское училище?

Под конец, доверительно: в последнее время много странных случаев. Ко мне привозили мужчину, умного, спокойного, рассудительного. Отказался переезжать из села в Грозный, где ему давали квартиру. Родственникам сказал, что Грозный — мертвый город, что он будет разрушен до основания…

Мама договорилась привезти меня еще раз, через месяц. Но через месяц доктора уже не было в Грозном. Нам сказали, что он спешно поменял квартиру и уехал куда-то на север.

41

Дунгдунг! Лязгают колеса товарного вагона. Железные колеса, без обода и спиц, литые диски с прорезями. «Красное колесо, без обода и спиц, убежало на вольную волю, покатилось по синему полю» (ецнлоС). А вот еще загадка: «Железное колесо с двенадцатью спицами, вращением своим убивающее все живое» (ямерВ).

В товарном вагоне люди, мрачные мужчины, подавленные женщины, голосящие дети. В углах горки замерзших фекалий и обледеневшая моча. Холодно. Нет воды. Нет еды. Есть уже несколько мертвых тел: их вынесут на ближайшей остановке. Если вынесут. Если не вынесут, то мертвые поедут дальше, с живыми, в новые земли, в Великую Степь.

1944 год. Спецоперация по выселению. Село окружили плотным кольцом части НКВД. Окопались, поставили пулеметы. Только после — зашли. Всех мужчин от 14 лет собрали в школе, чтобы избежать сопротивления. В это время выселяли женщин, стариков, детей. Потом погрузили мужчин. Отвезли на железнодорожную станцию и запломбировали в товарных вагонах. Навесили замки, залепили сургучом. Прими посылку, Великая Степь!

Тогда зашли в наш двор. Увидели русскую женщину, ее грудных детей. Решили оставить. Забрали отца-чеченца.

Русской женщиной была моя бабушка, а одним из ее грудных детей — мой отец.

Так они оставили нас на нашей земле, с нашей матерью. И так они оторвали нас от груди нашей матери-родины, которая в товарных вагонах выселилась в Великую Степь. Приехали русские, заняли пустые дома, поделили пожитки и скотину. Среди них и вырос отец, не зная чеченского языка, откликаясь на русское имя Борис, вместо того, которым его нарекли при рождении. Была ли в том наша вина?