Несмотря на то что мне приходилось каждый день совершать долгую поездку на велосипеде, я предпочел жить не дома, а на ферме моего дяди Генриха. Она находилась в деревне под названием Хаген. Я занимал комнату в том самом доме, где вырос мой отец.

Еще до моего переезда отец договорился с братом, что в доме последнего во время моего ученичества я получу крышу над головой и питание. Отец пообещал давать мне карманные деньги и деньги на обеды в пансионе одной пожилой дамы в Люнебурге. Дядя Генрих обязался бесплатно предоставить мне комнату в своем доме, а также ужин и по воскресеньям завтрак, обед и ужин. Эта договоренность служила своего рода компенсацией за то, что мой отец не получил никакого наследства от своих родителей, в то время как дяде на правах старшего сына достался родительский дом.

Единственным источником моего недовольства в новом жилище являлась неудобная кровать, от которой у меня по утрам болела спина. Осмотрев ее, я обнаружил, что одна из пружин матраца торчит наружу. Взявшись за дело как истинный инженер, я снял ненавистную пружину, довольный тем, что проблема решилась так легко.

Когда я рассказал о моей «победе» дяде Генриху, тот взорвался негодованием: «Ты испортил мой матрац!» Когда на следующий день я вернулся домой после работы, то увидел, что матраца на кровати нет, а на его месте лежит мешок, набитый соломой, который все остальное время моего проживания в Люнебурге служил мне тюфяком.

Несмотря на достаточно сухие и формальные отношения с дядей Генрихом и тетей Дорой, время, проведенное в Хагене, в целом было приятным. Там проживало много молодежи моего возраста. Кроме моих кузена Хартвига и кузины Ирмы я познакомился с двумя-тремя девушками, жившими в дядином доме. Они приехали учиться ведению домашнего хозяйства и трудились под присмотром тети Доры. В нашу компанию также входил Бодо Фосс, мой дальний родственник, который учился крестьянскому труду у дяди Генриха. Вечером после ужина мы вшестером или всемером отправлялись на прогулку. Мы от души веселились и часто подтрунивали друг над другом. Однажды я в шутку поцеловал в шею одну из наших практиканток. Прежде чем я успел что-нибудь сообразить, она залепила мне звонкую пощечину. Впоследствии кузины еще долго посмеивались надо мной по этому злосчастному поводу.

Иногда наша компания отправлялась в Люнебург, где мы ходили в кино или лакомились мороженым. Раз пять или шесть вместе с Хартвигом или Бодо я ходил на танцы или на свидания с местными девушками. Разумеется, иногда я отделялся от остальных и проводил свободное время по своему усмотрению.

Иногда, возвращаясь на ферму поздно вечером, я заставал переднюю дверь закрытой. Поскольку своего ключа я не имел, то мне приходилось свистом вызывать Ирму, которая впускала меня в дом.

Летом 1938 года я однажды вечером где-то задержался и попытался проникнуть в дом таким же образом, но в этот раз на мой свист никто не отозвался. Тогда я пробрался внутрь другим способом, через коровник. Подойдя к комнате Ирмы, я постучал в дверь, чтобы спросить, почему она не смогла впустить меня. Не получив ответа, я открыл дверь и вошел в комнату, где обнаружил Ирму неподвижно лежавшей в постели.

Когда я заговорил с ней, она не ответила и даже не пошевелилась. В следующее мгновение я заметил пистолет возле ее руки и кровь на подушке. Увиденное потрясло меня, и я тут же разбудил ее старшего брата Генриха, который получил увольнительную и пришел домой. Я рассказал ему, что с Ирмой что-то случилось.

Всего за пару недель до того, как я обнаружил бездыханное тело кузины, она небрежно спросила меня о том, какой способ самоубийства представляется мне наиболее действенным. Не думая о том, что такая красивая девушка может всерьез подумывать о сведении счетов с жизнью, я предположил, что, наверное, эффективнее всего будет выстрел из пистолета. Хотя никто из родственников мне не объяснил истинных причин, толкнувших Ирму на самоубийство, я могу лишь предполагать, что она либо стала жертвой изнасилования, либо забеременела. Скорее всего, она не перенесла бы подобного стыда и поэтому решила застрелиться.

Ее трагическую смерть я не могу забыть до сих пор, хотя с тех пор хлебнул немало горя и часто видел, как гибли в бою мои товарищи.

Любовь в последние мирные дни

Сентябрь 1938 года — август 1939 года

В сентябре 1938 года я внимательно следил за сообщениями о встречах Гитлера с британским премьер-министром Чемберленом и французским премьером Даладье в Мюнхене, где было принято решение о передаче Германии Судетской области, населенной немцами. Судеты тогда принадлежали Чехословакии. Это казалось мне вполне разумным и обоснованным. Подобно аншлюсу Австрии, состоявшемуся в марте, этот триумф немецкой дипломатии получил широкую популярность в обществе и пробудил в немцах чувство национальной гордости, хотя такое одобрение уравновешивалось серьезной озабоченностью — рейхсканцлер мог не ограничиться одними Судетами и нацелиться на земли других соседних стран.

Несмотря на то что я уже начал понимать, что меня скоро могут призвать на военную службу, мирные резолюции Мюнхенского соглашения, которые дружественно подкорректировали былое разделение нашего народа после Версальского договора, заставили меня и многих других моих соотечественников поверить в то, что войны удастся избежать.

В ночь на 9 ноября нацистские коричневорубашечники из СА атаковали принадлежавшие евреям магазины и устроили нападения на евреев по всей Германии. Эти погромы, получившие название «Хрустальная ночь», стали главной новостью следующего дня в контролируемых режимом газетах, которые оправдывали это варварство, утверждая, что случившееся — праведная месть немцев за «еврейские преступления».

В четверг утром, когда я приехал в Люнебург, я увидел кучку штурмовиков в коричневых рубашках, столпившихся перед разбитой витриной какого-то магазина на центральной улице города. Судя по всему, это был разгромленный магазин, принадлежавший какому-то еврею. Часто проходя мимо него, я никогда не задумывался над национальной принадлежностью владельца. К тому времени нацистская пропаганда сумела заставить немцев не думать о страданиях евреев, однако большая часть моих соотечественников понимала, что национал-социалисты зашли слишком далеко и следует настороженно относиться к тому, что может последовать с их стороны дальше.

Обеспокоенный этой эскалацией насилия, я начал задавать себе вопросы. Что заставило нацистов поступить так зверски? Что происходит с Германией? При этом я боялся обсуждать это с другими людьми и надеялся, что обстановка в моей стране все-таки изменится к лучшему Несмотря на то что в последующие годы меры, предпринимавшиеся нацистами в отношении евреев, стали менее заметны немецкому обществу, в тайне от него они, по всей видимости, невообразимо ухудшились.

Вспоминая те дни, я понимаю, что среди основной массы немцев существовало неприятие экстремистских действий национал-социалистов. Большинство моих соотечественников беспокоилось о будущем моей родной страны, и им не хотелось жить в условиях диктатуры, ущемляющей их свободу. Даже те, кто раньше поддерживал нацистов, осознали опасность тогдашнего политического режима для внутренней и внешней политики Германии. Каким бы ни было сопротивление власти, отдельные люди по-прежнему боялись возможных последствий открытого выражения своего инакомыслия.